Огурцова на линии

На самом деле у Достоевского все прозрачно, а ведь многие раньше-то вообще читали его как захватывающую беллетристику. Нынче слишком много на нем всякого рода наслоений недоразвитых "соображений" филологов-гуманитариев, которые (как мы уже убедились не только на обсуждении творчества Федора Михайловича) могут лишь оправдывать позицию Смердякова. Поскольку у них сам выбор профессии происходил при скатывании в смердяковщину.

О! Я очень хорошо помню, когда в начале нулевых пришлось объяснять всем этим смердяковым, что русская литература без любви к России не пишется, а сама Россия помещается в башке несколько в другом качестве, не в расчлененном виде. И раз уж нас с вами смердяковы нынче подают специально, то что уж взять с Федора Михайловича, которого только самая ленивая прокурорская смердяковщина не подавала специально как главного преступника современности...

Кстати, всем внушило, когда смердяковская падаль подавала специально оторванные женские головы в качестве "шахидок"?.. Да-да... как голову Медузы в качестве современных Персеев...  И вот на беспомощную инвалидку Лизу Хохлакову каких только собак не навешали за слова от горечи и беспомощности... а отцеубийцу, отвратительного лакея и мерзавца Смердякова всяческими путями стараются превратить в лидера нашего времени. Ну, поскольку нынче уж всем понятно, что всех "лидеров" в сапогах с опойками, которых мы тут повидали в разных видах, - понабрали в скотопригоньевском навозе... по пятачку за кучку.

С комментариями и уточнениями почитаем "смердяковский" кусочек огромного труда Кантора Владимира Карловича "В ПОИСКАХ ЛИЧНОСТИ: опыт русской классики".

Кстати, хотела поинтересоваться, а кто-то ощутил на себе влияние личности этого Владимира Карловича?.. В смысле, нашел он личность-то в русской классике в результате? Ага, особо никто такого личностного влияния не ощутил, поскольку автор, как и многие до него, просто прятался в широких юбках русской класски от жизни и всех ее рисков. Именно на манер Смердякова, который упорно ищет аналогичный путь в жизни.

И выясняется, что есть такой путь! Вначале надо ко всему живому относиться как дворовым кошкам, ставя на них всякого рода эксперименты... как бы прикрываясь поисками веры. А затем уж можно творить что попало, ставя эксперименты на братьях по крови.

И вот подход к творчеству Достоевского, на хладном трупе которого кормится до сих пор чертова уйма совершенно никчемных людишек, - у нас именно смердяковский. Тоже в результате получается такая... жизнь-эксперимет, а все для того, лишь бы в своей жизни ни за что не отвечать, паразитировать на всеобщем желании докопаться до истины.

Жизнь это вообще... захватывающее приключение, где каждый в его условиях и обстоятельствах дает ответ на вечные вопросы "зачем мы здесь?", что есть вера... любовь, да то же творчество. И  в "Братьях Карамазовых" взять колоссальный срез общества... именно для того, чтобы ни у кого не оставалось чисто смердяковских отмазок.

Сколько отмазывают Смердякова по причине той же эпилепсии! Но Лиза Хохлакова вообще инвалид детства! Ей, заметим, никаких оправданий по этому поводу не делается!

Более того, с реальной Лизой Хохлаковой устраивают гонки на инвалидных колясках с Юлией Самойловой на конкурс Евровидения... Ну, разве то, что происходило на наших глазах, это не иллюстрация к Ананасовому компоту?.. Ведь Лиза еще и протестует против превращения ее в беспомощную куклу! Лиза упорно ищет возможность становления своей личности... раз пока не очень получается с любовью.

А Юлия Самойлова на наших глазах воплотила все, чего Лиза откровенно боится. И что в результате? А вот не сработала жалость к ее физической беспомощности, как не срабатывала и в отношении Лизы Хохлаковой, с которую за слова, сказанные в сердцах и в отчаянии, спрашивали по-взрослому и куда серьезнее, нежели с отцеубийцы Смердякова.

Кто бы мог нынче прикрыться инвалидностью Юлии? Только смердяковы! А в результате получилась гадкая иллюстрация к песне "Отпусти и забудь" из мультфильма "Холодное сердце".  И ведь на виду оказалась не только творческая незрелость Юлии в выбранном ею пути по головам нормальных сверстников, лишенных шанса выступить на Евровидении, но и полная несостоятельность смердяковых даже в создании песенок.

Ни мелодии, ни текста, ни смысла, ни души... И разве кому-то непонятно, что такие как Юля или бурановские бабки у нас выставляются на Евровидение не из любви к людям? Это какой-то прокурорский подход смердякова - всех осудить, укорить, да еще и вольным образом у всех за спиной поданный бублик перераспределить.

А где нет любви к людям... там и творчества никогда не будет. Казалось бы, банальность! Но мне пришлось это практически физически на себе... даже не переосмысливать, а ощущать. Со мной тут такие фируля откалывали, что при моем взрывном темпераменте это ведь на всех переносится. Тем более, что нынче эти "все" явно не блещут ни честью, ни достоинством. И все бы им от дуэли копчиком отвертеться.

А дальше понимаешь, что в подобном настрое ничего не вяжется... Начинаешь исследовать (по заведенной привычке) историю вопроса, искать пути решения проблемы... опа-на! А человек вообще нравственное по свой природе существо!

Потом, правда, выясняется, что единственным путем перекрыть здесь у меня под носом творящуюся смердяковщину, - это назвать все это "городом говнюков". И вот тоже... без достоевщины не обходится! Стоило мне так всех назвать, как со мной начинают на улице здороваться незнакомые люди, даже как-то вести себя по-человечески... И я вижу, что они меня не читали точно, у меня не учились, вообще видят в первый раз.

А когда в гололед я упала на наших буераках, ударилась больно и решила нафик больше не вставать, а тут и протянуть ноги... ко мне вдруг бросились какие-то столь же непрезентабельные бабы, подхватили меня под руки, поволокли домой, наговаривая разные глупости. И рефреном там звучало, что нам падать никак нельзя! Такая, почти концлагерная сцена.

А взять наших дм из "Сетевого содружества "Технарь"? Разве у них мало резонов выкатить массу претензий к человечеству?.. Да отнюдь не меньше, чем у меня. А обратите внимание, все держимся, в маргинальщину не скатываемся, стараемся держать спину.

Глядя на наших дам, я и решила все эти закономерные финалы намертво приколоть ко всем разгулявшимся нынче персонажам Федора Михайловича. Я это умею, можете не сомневаться. Чтобы обеспечить всей смердяковщине вполне достойный финал, без всяких скидочек на справку об освобождении от физкультуры. Типа эпилепсия у них... и инфлюэнца. Слыхали-слыхали, но больше не катит.

А Достоевский рулит до сих пор! Все его образы и коллизии отлично работают. Но это означает и то, что и концы всех историй описанных им личностей - также работают до сих пор, поэтому бессмысленно пытаться уйти от них. К тому же... нынче я у нас за Федора Михайловича распорядителем банкета пищи духовной. А я вам не какие-нибудь литературоеды, я, если понадобится, любую жужелицу подхвачу и булавочкой приколю к тому финалу, от которого она сползти пыталась. А потому что не стоило меня злить!

И кстати, давайте, вспомним, что там за печальный конец светит всем смердяковым. Его постоянно цитируют, но особо не вдумываясь, что же все это значит. Только сразу замечу, что не считаю Черта, являвшегося Ивану, типа его двойником или вторым "я" его натуры.

А то вот любят все писать по одному шаблону "вскоре становится понятно, что Черт — это двойник Ивана, его негативное «Я», выворачивающий напоказ все самые потаенные извивы души его, все тайны борьбы его с собственным неверием-атеизмом".

Бросьте! Черт вполне такой реалистический получился, совершенно самостоятельный. И те, кто Бога отвергает, они все непременно с ним встретятся. При разных обстоятельствах и в понятном им обличье. Но это вовсе не означает, будто Черт прямо из нас продирается. Напротив, все при себе имеют искру божью, которую надо не загасить. И с этой искрой, кстати, многие чудеса сотворить можно. Из любого положения, невзирая на обстоятельства! Последнее, кстати, девиз Рюриковичей, так что каждому сгодится.

А когда человек отказывается от того, что ему досталось совершенно бесплатно и из непостижимой любви Всевышнего... он жн отказывается и от души, которая ему тоже даром досталась. А раз она ему ничего не стоила, так можно и плюнуть на нее, да? Живут же всякие смердяковы... так, значит, и остальным можно.

Лакейство на то и лакейство, чтобы немедля делать преподлые "земные" выводы из умозрительной философии.

Вот и Иван, вслед за умирающим Ильюшечкой, попробовал=попытался... встретил Черта, а с ним получил и белую горячку в качестве процесса расставания с собственной душой.

Это был какой-то господин или лучше сказать известного сорта русский джентльмен, лет уже не молодых, "qui frisait la cinquantaine" [фр. "под пятьдесят"], как говорят французы, с не очень сильною проседью в темных, довольно длинных и густых еще волосах и в стриженой бородке клином. Одет он был в какой-то коричневый пиджак, очевидно от лучшего портного, но уже поношенный, сшитый примерно еще третьего года и совершенно уже вышедший из моды, так что из светских достаточных людей таких уже два года никто не носил.

Белье, длинный галстук в виде шарфа, все было так, как и у всех шиковатых джентльменов, но белье, если вглядеться ближе, было грязновато, а широкий шарф очень потерт. Клетчатые панталоны гостя сидели превосходно, но были опять-таки слишком светлы и как-то слишком узки, как теперь уже перестали носить, равно как и мягкая белая пуховая шляпа, которую уже слишком не по сезону притащил с собою гость. Словом, был вид порядочности при весьма слабых карманных средствах. Похоже было на то, что джентльмен принадлежит к разряду бывших белоручек-помещиков, процветавших еще при крепостном праве; очевидно видавший свет и порядочное общество, имевший когда-то связи и сохранивший их пожалуй и до сих пор, но мало-помалу с обеднением после веселой жизни в молодости и недавней отмены крепостного права, обратившийся вроде как бы в приживальщика хорошего тона, скитающегося по добрым старым знакомым, которые принимают его за уживчивый складный характер, да еще и в виду того, что все же порядочный человек, которого даже и при ком угодно можно посадить у себя за стол, хотя конечно на скромное место. <...> Физиономия неожиданного гостя была не то чтобы добродушная, а опять-таки складная и готовая, судя по обстоятельствам, на всякое любезное выражение. Часов на нем не было, но был черепаховый лорнет на черной ленте. На среднем пальце правой руки красовался массивный золотой перстень с недорогим опалом. Иван Федорович злобно молчал и не хотел заговаривать. Гость ждал и именно сидел как приживальщик, только что сошедший сверху из отведенной ему комнаты вниз к чаю составить хозяину компанию, но смирно молчавший в виду того, что хозяин занят и об чем-то нахмуренно думает; готовый однако ко всякому любезному разговору, только лишь хозяин начнет его...

Вы видите? Вполне такой самостоятельный тип, которого в те времена можно было встретить в любой гостиной не на самом почетном месте. Ну и, как же можно было заявить, будто он изнутри Ивана взялся, если он летал в Космосе вместе с топором? Да еще и ревматизм у него от жизни такой приключился...

– А зачем ты давеча с ним так сурово, с Алешей-то? Он милый; я пред ним за старца Зосиму виноват.

– Молчи про Алешу! Как ты смеешь, лакей! – опять засмеялся Иван.

– Бранишься, а сам смеешься – хороший знак. Ты, впрочем, сегодня гораздо со мной любезнее, чем в прошлый раз, и я понимаю отчего: это великое решение…

– Молчи про решение! – свирепо вскричал Иван.

– Понимаю, понимаю, c'est noble, c'est charmant, ты идешь защищать завтра брата и приносишь себя в жертву… c'est chevaleresque.

– Молчи, я тебе пинков надаю!

– Отчасти буду рад, ибо тогда моя цель достигнута: коли пинки, значит, веришь в мой реализм, потому что призраку не дают пинков. Шутки в сторону: мне ведь всё равно, бранись, коли хочешь, но всё же лучше быть хоть каплю повежливее, хотя бы даже со мной. А то дурак да лакей, ну что за слова!

– Браня тебя, себя браню! – опять засмеялся Иван, – ты – я, сам я, только с другою рожей. Ты именно говоришь то, что я уже мыслю… и ничего не в силах сказать мне нового!

– Если я схожусь с тобою в мыслях, то это делает мне только честь, – с деликатностью и достоинством проговорил джентльмен.

– Только всё скверные мои мысли берешь, а главное – глупые. Ты глуп и пошл. Ты ужасно глуп. Нет, я тебя не вынесу! Что мне делать, что мне делать! – проскрежетал Иван.

– Друг мой, я все-таки хочу быть джентльменом и чтобы меня так и принимали, – в припадке некоторой чисто приживалыцицкой и уже вперед уступчивой и добродушной амбиции начал гость. – Я беден, но… не скажу, что очень честен, но… обыкновенно в обществе принято за аксиому, что я падший ангел. Ей-богу, не могу представить, каким образом я мог быть когда-нибудь ангелом. Если и был когда, то так давно, что не грешно и забыть. Теперь я дорожу лишь репутацией порядочного человека и живу как придется, стараясь быть приятным. Я людей люблю искренно – о, меня во многом оклеветали! Здесь, когда временами я к вам переселяюсь, моя жизнь протекает вроде чего-то как бы и в самом деле, и это мне более всего нравится. Ведь я и сам, как и ты же, страдаю от фантастического, а потому и люблю ваш земной реализм. Тут у вас всё очерчено, тут формула, тут геометрия, а у нас всё какие-то неопределенные уравнения! Я здесь хожу и мечтаю. Я люблю мечтать. К тому же на земле я становлюсь суеверен – не смейся, пожалуйста: мне именно это-то и нравится, что я становлюсь суеверен. Я здесь все ваши привычки принимаю: я в баню торговую полюбил ходить, можешь ты это представить, и люблю с купцами и попами париться. Моя мечта это – воплотиться, но чтоб уж окончательно, безвозвратно, в какую-нибудь толстую семипудовую купчиху и всему поверить, во что она верит. Мой идеал – войти в церковь и поставить свечку от чистого сердца, ей-богу так. Тогда предел моим страданиям. Вот тоже лечиться у вас полюбил: весной оспа пошла, я пошел и в воспитательном доме себе оспу привил – если б ты знал, как я был в тот день доволен: на братьев славян десять рублей пожертвовал!.. Да ты не слушаешь. Знаешь, ты что-то очень сегодня не по себе, – помолчал немного джентльмен. – Я знаю, ты ходил вчера к тому доктору… ну, как твое здоровье? Что тебе доктор сказал?

– Дурак! – отрезал Иван.

– Зато ты-то как умен. Ты опять бранишься? Я ведь не то чтоб из участия, а так. Пожалуй, не отвечай. Теперь вот ревматизмы опять пошли…

– Дурак, – повторил опять Иван.

– Ты всё свое, а я вот такой ревматизм прошлого года схватил, что до сих пор вспоминаю.

– У черта ревматизм?

– Почему же и нет, если я иногда воплощаюсь. Воплощаюсь, так и принимаю последствия. Сатана sum et nihil humanum a me alienum puto.

– Как, как? Сатана sum et nihil humanum… это неглупо для черта!

– Рад, что наконец угодил.

– А ведь это ты взял не у меня, – остановился вдруг Иван как бы пораженный, – это мне никогда в голову не приходило, это странно…

И вы видите. как  до самого Ивана начинает доходить, что Черт сам по себе, вполне самостоятельный,  а наши литературоеды как с этого места начинают вопить, будто это галлюцинация, вторая сторона ивановой натуры...

И смерть Смердякова очень изящно наложена на один пассаж в общении Ивана с Чертом, который отчего-то побрезговал посетить самого Смердякова. Буквально в те самые, может быть, минуты, когда Смердяков дергался-умирал в петле, Черт говорит Ивану: «Но колебания, но беспокойство, но борьба веры и неверия — это ведь такая иногда мука для совестливого человека, вот как ты, что лучше повеситься...».

Далее все поясняют, что "Иван, как и Смердяков (брат его по отцу), мучился всю жизнь в «горниле сомнений», но пытался, в отличие от Смердякова, не столько обрести веру в Бога, сколько окончательно увериться в существовании Черта. И повеситься он не успел — кончил сумасшествием."

Любят наши литературоеды выискивать суицидальные мотивы. Можно подумать, это такое редкое счастье создать живучего и вечного Смердякова, чтобы он после в петле болтался... А уж "горнило сомнений" у них завсегда наготове, как водка к пиву. Ну, какое еще "горнило сомнений" у Смердякова, епсель-мопсель... обнять и плакать.

Существуют литературные репутации (у писателей, у книг, у героев), которые настолько прочно устоялись, что кажутся едва ли не от века данными и уж во всяком случае, незыблемыми. Между тем эта незыблемость объясняется порой только инертностью нашего восприятия. И вот когда-то данная трактовка какого-либо героя или романной ситуации кочует из работы в работу, приобретая со временем вид аксиомы, не требующей доказательств. Происходит это чаще всего в том случае, когда герой или ситуация кажутся нам почему-либо второстепенными или «не самыми главными», а, стало быть, от их решения вроде бы не зависит концепция целого. Однако по поводу иных ситуаций стоит ещё призадуматься, действительно ли они второстепенные и маловажные, тем более что в настоящем художественном произведении даже второстепенные детали во многом могут прояснить нам замысел и позицию писателя.

Кантор Владимир Карлович "В ПОИСКАХ ЛИЧНОСТИ: опыт русской классики"

Типа что-то нашим филолухам "кажется", голова у них опилками набита, но замысел автора постигнуть им пара пустяков... Впрочем, такая вот дикая преамбула к типическим рассуждениям о том, будто Смердяков - "послушное орудие в руках Ивана". Это, чтобы вы на мои преамбулы не дичились.

Мнение, что Павел Смердяков является всего-навсего послушным орудием в руках Ивана Карамазова, выполнителем его злой воли, было высказано ещё в прошлом веке Орестом Миллером: «Несчастный Смердяков, слепо подчинившись идеалу Ивана… совершил преступление»{315}. С тех пор с разной степенью сложности и доказательности, а чаще просто мимоходом (ведь вопрос-то вроде бы второстепенный, а нас интересуют в романе столкновения Добра и Зла, Великий инквизитор и т. п.) утверждается, что «Смердяков — это, так сказать только практик уголовщины. За ним у Достоевского возвышается фигура Ивана Карамазова, идеи и представления которого, как убеждён писатель, толкнули Смердякова на преступление, оправдывали и даже возвышали убийцу в его собственных глазах»{316}. Тем самым, возлагая всю полноту ответственности на одного героя, мы целиком и полностью освобождаем от всякой ответственности другого героя. Но если так, то соответственно прямым и недвусмысленным убийцей оказывается Иван, а точнее даже, следуя логике этой мысли, он оказывается «носителем зла» в поэтическом мире романа. В глубоком и авторитетном исследовании В. Е. Ветловской эта позиция резюмируется в следующих словах: «Итак, Алёша (и читатель), слушая Ивана, слушает самого дьявола»{317}. Но в таком случае природа Ивана выглядит вполне однозначной, а все его терзания, самообвинения, двойственность и многозначность слов и поступков как бы признаются несущественными, то есть тем самым упрощается структура этого образа, упрощается и понимание вины и ответственности, отстаиваемое писателем, а также приходит в весьма заметный внутренний разлад весь образный строй романа. Явная повторяемость и как бы генетическая связь образов Смердякова и чёрта («лакейство») оказывается случайной и художественно необязательной, а беседы Ивана со Смердяковым, а далее с чёртом, искушающим героя, становятся бессмыслицей, если герой сам является безусловной силой зла («дьяволом»).

Кантор Владимир Карлович "В ПОИСКАХ ЛИЧНОСТИ: опыт русской классики"

Далее, рассуждая через пень-колоду, Кантор все же приходит к позитивной мысли, что раз сам человек совершает грех отцеубийства, то как бы даже сам и должен ответить.

Вместе с тем оценка того или иного героя важна не сама по себе, особенно у такого писателя, как Достоевский, гораздо существеннее увидеть за ними мировоззренческую систему, выдвигаемую писателем, понять его нравственно-эстетическое кредо.

Если принять точку зрения на Смердякова как на пассивного убийцу, слепое орудие в чужих руках, всего лишь выполняющего замысел Ивана, то мы естественно приходим в противоречие с общемировоззренческой и поэтической концепцией мироздания у Достоевского, полагавшего, что человек полностью несёт ответственность за свои поступки, из какого бы общественного слоя он ни был, как бы ни был неразвит. Рассказывая о крестьянине, который довёл до самоубийства свою жену, Достоевский восклицает: «"Неразвитость, тупость, пожалейте, среда", — настаивал адвокат мужика. Да ведь их миллионы живут и не все же вешают жён своих за ноги! Ведь всё-таки тут должна быть черта… С другой стороны, вот и образованный человек, да сейчас повесит. Полноте вертеться, господа адвокаты, с вашей "средой"»{318}. Человека можно за многое простить (Митя), простить, но не снять с него ответственность, и не только за поступок — за намерение (Иван). «Среда», внешние обстоятельства человека, по мысли писателя, не определяют и не оправдывают. У нас же получается, что Смердякова вынудили к убийству посторонние обстоятельства (ведь чужая воля есть тоже внешняя причина), а сам он не виновен.

Кантор Владимир Карлович "В ПОИСКАХ ЛИЧНОСТИ: опыт русской классики"

Про среду у Достоевского есть очень эмоциональное высказывание, что в любой среде одни стараются оставаться людьми, а другие находят в среде оправдание своим дурным поступкам, снимая с себя ответственность.

Достоевский, будучи писателем-реалистом, признавал факт воздействия среды на поведение человека и на формирование его психологии. Он был согласен и с тем, что «общество гадко устроено» (С. 18), но после возвращения из Сибири в отличие от революционных демократов 1840—1860-х годов видел путь к изменению общества прежде всего в совершенствовании личности: «Ведь сделавшись сами лучшими, мы и среду исправим и сделаем лучшею. Ведь только этим одним и можно ее исправлять»,— утверждал он (С. 18).

С начала 1860-х годов Достоевский вел борьбу с формулой «среда заела» (впервые он выступил с критикой ее в «Записках из Мертвого дома»). Особенность позиции Достоевского состояла в том, что в ходе полемики он не проводил различия между революционно-демократическим и либеральным истолкованием этой формулы. Между тем революционные демократы не оправдывали (подобно либералам) влиянием среды на человека его пассивность и бездействие, но призывали личность к активной борьбе с уродующей ее средой.¹ Достоевский же полагал, что теория среды неизбежно приводит (при любом ее истолковании) к отрицанию свободы воли, снимает с личности нравственную ответственность за совершенные поступки: «Делая <...> человека зависящим от каждой ошибки в устройстве общественном, учение о среде доводит человека до совершенной безличности, до совершенного освобождения его от всякого нравственного личного долга, от всякой самостоятельности, доводит до мерзейшего рабства, какое только можно вообразить» (С. 18).

Кийко E.И. Комментарии: Ф.М.Достоевский. Дневник писателя. 1873. III. Среда // Ф.М. Достоевский. Собрание сочинений в 15 томах. СПб.: Наука, 1994. Т. 12. С. 298—303. 

То есть на среду, происхождение, социальный слой, национальность, классовой происхождение Достоевский скидочек не делал.

Вы знаете, мне кажется, все лукавят, делая вид, будто не понимают, что же это происходит... когда уж все произошло.

Обратили внимание, что Черт описан как барин-паразит, лишившийся доходов после ликвидации крепостного права? И ведь вся эта скотопригоньевская суета происходит после отмены крепостного права.

А у нас что ожидалось с этой отменой? А революции и восстания! Мы разбирали, что прямо слои общества жили одним днем в ожидании революции, типа Некрасова с Чернышевским... да Огарева с Герценым. Так и ждали новой пугачевщины, что самим в дамки выйти (жизнь свою никчемную и бесцельную оправдать), да чтобы кровушки вдоволь нахлебаться. А ничего не произошло. И надо жить дальше без всяких революций. А некоторым это шибко тоскливо... без приключений.

...Не в тоске была странность, а в том, что Иван Федорович не мог определить, в чем эта тоска состояла.

...Тосковать ему случалось часто и прежде, и не диво бы, что пришла она в такую минуту, когда он завтра же, порвав вдруг со всем, что его сюда привлекло, готовился вновь повернуть круто в сторону и вступить на новый, совершенно неведомый путь, и опять совсем одиноким, как прежде, много надеясь, но не зная на что, много, слишком много ожидая от жизни.

..."Тоска нового и неведомого", "тоска до тошноты, а определить не в силах, чего хочу…

Естественно, Иван он такой философ, для него возвращение в Скотопригоньевск... ну, как хождение в народ. Да-да, в точности, как потом большевички будут пролетариев всех стран к бунту и разбою соблазнять.

А у Достоевского сказано, что внимательно и вполне благожелательно к борьбе за  свои права отнесется лишь Смердяков, только он лакей, а не пролетарий. Но... понять чужую борьбу в своих интересах способны лишь лакеи. И оценить вполне.

…Смердяков видимо стал считать себя бог знает почему в чем-то наконец с Иваном Федоровичем как бы солидарным, говорил всегда в таком тоне, будто между ними вдвоем было уже что-то условленное и как бы секретное, что-то когда-то произнесенное с обеих сторон, лишь им обоим только известное, а другим около них копошившимся смертным так даже и непонятное.

Братья Карамазовы - это разные пути, по которым после отмены крепостного права могло пойти не все скопом российское общество, а некоторые его прослойки.

И если взглянуть на авторские характеристики героев (филологическая бредятина достала, если честно), мы вообще получаем классическую матрицу планирования. Ведь герои имеют даже характерные, чисто помещичьи (дворянские) профессии (больше всего умиляет, что Митя - офицер), а в судьбе Алеши исследовался и уход от мира в монастырь.

Про всех там "поисках Бога", о которых любят порассуждать наши филологи-гуманитарии и полнейшие безбожники, они почему-то совершенно не понимают, как, собственно, все люди стараются сохранить в себе искру божью. Бога ищут в себе, делая конкретные добрые дела из любви к людям. Вообще мир так устроен, что, лишь делая какой-то нравственно чистый поступок, можно действительно творить, а не разрушать.

Разве у вас так не бывало, когда делаете одно, а получается совсем другое по поговорке "только хуже сделал"? И если внимательно проанализировать результат, сразу выяснится, где ваши намерения были не совсем... кристально чистыми.

Поэтому когда кто-то, на манер Чернышевского, лезет с занудным нытьем "что делать?", так всегда и говорю, что если не знаешь, что делать, то самое лучшее вообще ничего не делать, чтоб ближним жизни не испакостить.

Старец Зосима велит помещице Хохлаковой проявлять любовь к ближнему через конкретные поступки, тогда она перестанет мучительно бояться смерти потому, что не верит в будущую жизнь. С каждым поступком она должна обрести веру. Но мы понимаем, чего больше всего боится на самом деле госпожа Хохлакова, которой еще нет и тридцати, а она уж пять лет как вдова. Тем не менее, именно она посылает доктора умирающему Ильючешке, который посоветовал его несчастному отцу всем семейством съездить на Сицилию...

Но, придерживаясь этого определения старца Зосимы, можно определить движение по оси ординат к абсолютной любви, то есть к Богу. А вот по оси абсцисс - это способность соблюдать баланс между личным и общественным.

Вы удивитесь, почему это Смердяков расположился в четвертой четверти. А вот вообще-то оказал влияние стервец! И мы нынче ежедневно ждем каких-нибудь новых сюрпризов на общественном уровне, что могут отмочить навязавшиеся нам на шею смердяковы из нескрываемой ненависти к людям. Ведь так от них и шибает.

Иван вроде как способен вызвать и любовь, и восхищение окружающих... но даже приятельство со Смердяковым оборачивается отцеубийством... на которое он вроде бы и не рассчитывал...

Пока не стану трогать его творческие порывы, но для начала отмечу, что Иван - образ собирательный, он имеет схожие черты и с самим Федором Михайловичем, так что не надо уж к нему так подходить, будто кто-то из нас не испытывал тех же сомнений, заблуждений... не всегда добрых и хороших чувств, а типа мы вот все ангелы или прямо Высшие судьи, а Иван - прямо "двойник Смердякова". Никакой он не двойник, просто и вниз каждому есть куда расти... в смердяковщину.

И потом ведь у каждого мысль такая свербит... задняя. Мол, "надо подумать о себе"! И вот как начинаешь о себе шибко много думать, как-то забывая, что живешь среди людей, так и въезжаешь в полнейшую карамазовщину, испытывая вроде и весь накал страстей, а каких-то бесплодных, вот как у Мити Карамазова.

Подход в анализе образа Смердякова как орудия в руках в Ивана Карамазова - он ведь идет от формирующегося в конце ХIХ века подхода политических авантюристов, когда они типа действуют в интересах класса пролетариала. Крестьянство типа отсталое, а  пролетариату нечего терять, кроме своих цепей, пролетариат без них организован инженерами в производительную силу на производстве, так отчего бы не попользоваться?

Это такой прием политических манипуляций, который восторжествует, несмотря на предостережение Достоевского. Но мы видим и полную визуализацию торжества этого приема: единственное, на что сподвигли пластичную натуру Смердякова все эти тонкие иезуитские приемчики Ивана - так это на смертный грех, который сам Иван разделить со Смердяковым не способен.

Ведь не зря же главное творение Ивана "Великий Инквизитор"... И чего там мечтал сделать этот Великий Инквизитор? Лишить все свободной воли, чтобы они совершали дурных поступков. А первые же манипуляции Смердяковым, по лакейской натуре этой свободы воли вовсе не имевшим, добровольно ее у себя кастрировавшим, дают весь ужас отцеубийства, пережить которое Иван в здравом уме не в состоянии.

Он тоже, как и Раскольников здорово превысил ресурс, который мог выдержать. И если Раскольников сам идет убивать старуху-процентщицу, переоценив собственные душевные ресурсы, то здесь мы видим совращение нестойкого в духовном отношении Смердякова, вдобавок не имеющего ни чести, ни достоинства. Это прием последующей партийной работы с пролетариями всех стран. И повести подобные партийцы могут лишь на смертный грех. И разве не так всегда было?..

И кто мог ответить за чужой смертный грех? Да никто! Вон сколько дерма вывалили на Сталина, а после сами такого насовершали, что Сталин у нас просто огурчик на фоне нынешней смердяковщины. И разве нынешние смердяковы уже не совершили грех отцеубийства?.. Каждый раз ведь поражаешься Федору Михайловичу, откуда ж он мог знать про то, что нынешние смердяковы будут слово в слово повторять из него, прямо "как доктор прописал".

Но, заметим, и сам Смердяков сделанное своими ручонками (очевидно, еще и предположении, вот его братик Иванушка обрадуется!) тоже не в состоянии пережить. Он же решил свою свободу воли из лакейских соображений теперь на Ивана повесить, а Иван типа к такому оказался не готов! Поэтому Смердяков кончает с собой, оставив записку: "Истребляю свою жизнь своею собственной волей и охотой, чтобы никого не винить", уверенный в том, что за это ему "там" ничего не будет... он ведь лишь папашу специально Ивану подал, как тот ему намекал, но подумать осознанно об том боялся.

И знаете, я это тоже видела не раз! Вот кто такой был следователь Сахабутдинов, постоянно мне напоминавший, что он ведь не сам по себе такое творит, а приказы выполняет. И мне потом показали, как ему приказ потом подали: "Пшел отсюда нахрен, холуй!"

А ведь я ему сразу говорила, что нельзя выполнять приказы, заведомо заводящие за грань смертного греха. Ведь я в этом раскладе - женщина! Причем так затейливо собранная, что лишь уголовная педерасня и местечковая лакейская падаль может вылепить: "Ви для меня не женщина!" А какая разница-то? Там просто человек сам себя заранее кастрирует и только. И не соображает, что раз со мной столкнулся, это и есть главный выбор в его жизни, других не будет.

Но ведь посмотрите, на каком случае все они решили на меня наброситься! Это уж точная достоевщина! Вот литературоеды не соображают, что все, как один, выглядят смердяковыми, когда начинают клеймить Лизу Хохлакову в качестве фашистки-экстремистки (см.  Ананасовый компот).

А с ними ведь Федор Михайлович поступил, как Иван со Смердяковым! Они считают, будто сейчас он им, мертвый ответит, будто они сейчас в дамки выйдут, как видимо Смердяков рассчитывал на отцеубийстве проскочить. И сделал все специально, чистенько, в полном душевном здравии и умственном превосходстве! Он ведь даже специально конвертик с денежкой надорвал так, чтобы все непременно на брата Митю подумали. Вы там детальки посмотрите, так прямо ощутите это торжество смердяковщины!

Но смотрите, что получается! Лизу Хохлакову мы встречаем на собрании у старца Зосимы в инвалидной коляске в 14 лет! После этого события начинают раскручиваться с неимоверной быстротой, но все же надо помнить, что девочке всего 14 лет! И она заведомо беспомощна! Так мало ли, что она там наговорила? Все ею сказанное тоже не только "не соответствовало ее возрасту", но и ее физической конституции. Реши она такое сделать в реальности, так она бы физически не смогла. И говорила-то она Алеше, понимая, что он ее не любит так романтически, как ей хотелось бы, глядя на Митю... на Ивана. Говорила от ужаса происходящего, ведь этот ужасный случай она в газетке вычитала, это уже произошло!

И странно, что здесь позиция литературоедов нисколько не отличается от позиции смердяковщины наших нынешних правоохранителей, которые считают, будто бы подобные происшествия всех прочих не касаются. Заметьте, они ни разу не обсуждали самого этого случая, который после отзовется в деле, намеренно раздутом на 300-летнем юбилее династии Романовых (см. Жертвенный убой). Само это дело их нисколько не интересует! Им лишь бы эту Лизу покарать за сказанное!

И Лиза Хохлакова ведь здесь не зря является тезкой Лизаветы Смердящей... как нарочно, специально. Это ловушка для смердяковщины, между прочим. Вы удивляетесь, наверное, почему Смердяков от личностного уровня сдвинут на общественный уровень? А он такое же общественное явление, как холуйские "отряды Путина" или "Армия Путина".

Он ведь отказывается от личности со ссылкой на "среда виновата". А на самом деле он ненавидит и презирает себя, потому что старается убить в себе свою мать - Лизавету Смердящую. Он в одном шаге от отцеубийства.

Давайте-ка, вспомним, как же Федор Карамазов таки разглядел в Лизавете Смердящей - женщину... Попутно отметив, что Лиза Хохлакова все наговорила с обиды, потому что в ней пока женщину-то и не разглядели... А она понимает, что тоже вот такая убогая физически, так, небось, никто без ее писем и не разглядит... И напрасно она переживала, раз в ее тезке, в куда более отвратительных обстоятельствах наши ухарики "разглядели женщину"... ("Ви для меня - не женщина!")

Александр Алексеев, иллюстрация к роману "Братья Карамазовы"

...Эта Лизавета Смердящая была очень малого роста девка, «двух аршин с малым», как умилительно вспоминали о ней после её смерти многие из богомольных старушек нашего городка. Двадцатилетнее лицо её, здоровое, широкое и румяное, было вполне идиотское; взгляд же глаз неподвижный и неприятный, хотя и смирный. Ходила она всю жизнь, и летом и зимой, босая и в одной посконной рубашке. Почти чёрные волосы её, чрезвычайно густые, закурчавленные как у барана, держались на голове её в виде как бы какой-то огромной шапки. Кроме того, всегда были запачканы в земле, в грязи, с налипшими в них листочками, лучиночками, стружками, потому что спала она всегда на земле и в грязи. 

И хозяева Ильи, и сам Илья, и даже многие из городских сострадательных людей, из купцов и купчих преимущественно, пробовали не раз одевать Лизавету приличнее, чем в одной рубашке, а к зиме всегда надевали на неё тулуп, а ноги обували в сапоги; но она обыкновенно, давая всё надеть на себя беспрекословно, уходила и где-нибудь, преимущественно на соборной церковной паперти, непременно снимала с себя всё, ей пожертвованное, – платок ли, юбку ли, тулуп, сапоги, – всё оставляла на месте и уходила босая и в одной рубашке по-прежнему. Утверждали и у нас иные из господ, что всё это она делает лишь из гордости, но как-то это не вязалось: она и говорить-то ни слова не умела и изредка только шевелила что-то языком и мычала – какая уж тут гордость. 

Вот и случилось, что однажды (давненько это было), в одну сентябрьскую светлую и тёплую ночь, в полнолуние, весьма уже по-нашему поздно, одна хмельная ватага разгулявшихся наших господ, молодцов пять или шесть, возвращалась из клуба "задами" по домам. У плетня, в крапиве и в лопушнике, усмотрела наша компания спящую Лизавету. Подгулявшие господа остановились над нею с хохотом и начали острить со всею возможною бесцензурностью. Одному барчонку пришел вдруг в голову совершенно эксцентрический вопрос на невозможную тему: "Можно ли, дескать, хотя кому бы то ни было, счесть такого зверя за женщину, вот хоть бы теперь, и проч.". Все с гордым омерзением решили, что нельзя. Но в этой кучке случился Федор Павлович, и он мигом выскочил и решил, что можно счесть за женщину, даже очень, и что тут даже нечто особого рода пикантное, и проч., и проч. Ватага, конечно, расхохоталась над неожиданным мнением; какой-то один из ватаги даже начал подстрекать Федора Павловича, но остальные принялись плевать ещё пуще, хотя всё ещё с чрезмерною веселостью, и наконец пошли все прочь своею дорогой. Впоследствии Федор Павлович клятвенно уверял, что тогда и он вместе со всеми ушёл; может быть, так именно и было, никто этого не знает наверно и никогда не знал, но месяцев через пять или шесть все в городе заговорили с искренним и чрезвычайным негодованием о том, что Лизавета ходит беременная, спрашивали и доискивались: чей грех, кто обидчик?.. 

Ох, и хорош же отрывочек! Ох, до чего ж замечательный! Тут-то многие ответы, в том числе и на "ворованный бублик" (см. комментарии к предыдущей части). Эта Лизавета Смердящая (как и все ее последовательницы из думы и совета федераций, с телеэкранов и всяких там прочих масс-медиа) - намеренно опускала образ женщины до зверского состояния. Это, чтобы потом нашим смердяковым было удобнее с оторванными женскими головами таскаться и пояснять про "желания, не соответствующие возрасту".

Ну, поговорили они так, Алеша ей ответил, да и в полицию на нее с доносом не побежал, что характерно. И вот думаешь сейчас... а чем же наши литературоеды лучше всей этой мрази, устроившей ночной погром  в детском лагере "Дон", заявляя, что во всем виновата девочка 13-14 лет, которая (по завыдлению Рамзана Кадырова и Павла Астахова)

Нас всегда поражает, когда художник, опережая своё время, исторически точно рисует тип человека, который он, казалось бы, не мог наблюдать. «Достоевский смог, — писал Музиль, — уловить в XIX веке зарождение той социально-психологической опасности, какой является фашизм»{321}. В нашей литературе также не раз отмечалось, что явление фашизма и сталинизма в XX веке подтвердило трагические прозрения писателя{322}.

Сила Достоевского, позволившая ему предугадать коллизии будущего, заключалась в его нравственном максимализме, в том, что он возлагал на человека, особенно в вопросах жизни и смерти, всю полноту нравственной ответственности не позволяя перекладывать её на плечи других. И если мы вспомним, что Смердяков вплотную связан с основной проблемой романа — отцеубийством, то станет ясно, что второстепенным персонажем его назвать трудно: он должен быть рассмотрен более пристально, по мерке писателя.

Кантор Владимир Карлович "В ПОИСКАХ ЛИЧНОСТИ: опыт русской классики"

Да-да, братцы мои... кролики. Так ведь прямо и постарался Федор Михайлович специально всех подать, чтоб подобной мрази было легче с фашизмом бороться и прочие "изьмы" в качестве ценничков развешивать... Чувствуют звон, а никак понять не могут, где ж он?

Я понимаю, что сейчас солидно так ваш кумпол загрузила. Но уверяю вас, у всех в головах столько разных прибамбасов, а их так полезно использовать в жизни, что справитесь и с последующим, попутно решив массу личных, доселе, казалось бы, неразрешимых проблем.

Итак, выделим по поводу этой самой "борьбы с фашизмом" (а попутно с терроризмом и экстремизмом) несколько существенных вещей. С "фашизмом" Лизы Хохлаковой, думаю в целом многое ясно, но мы к этому еще вернемся.

Здесь главное то, что Черт - такой помещик, оставшийся без кормивших его крепостных. Эту существенную деталь надо все время иметь в виду. Потому что всякий классик решает проблемы своего времени, а не соображает, как бы подмочь нынешним убогим подом изображать из себя ссаных "борцов с фашизмом". Ага, как уж семьдесят с лишним лет назад Берлин взяли, так эти их танков повылазили... недобитых добивать.

И вот не странно ли вам, что в разговоре с Алешей Иван рассказывает чисто такую "крепостную" историю про мальчика, затравленного собаками, которая уж и за 30 лет до отмены крепостного права произойти никак не могла? То есть общество уже подобное переосмыслило, переварило, а тут Иванушка вылез... с фашизмом бороться, доведя Алешу до экстремистского возгласа: "Расстрелять!"

А это ведь... ну, как вдруг начать описывать "ужосы сталинизма" в конце 80-х... да в точности так же, как Хрущеву, от души попользовавшемуся в садистских и карьерных интересах этими репрессиями, начать  через три года после смерти Сталина... клеймить "сталинизм", причем, за принижении "линии партии", а вовсе не за излишние зверства при лишении людей свободы воли ради их же блага, да еще и с обязанностью "строительства коммунизма".

Какой смысл за чаем на младшего брата с таким вот ужасом наезжать, если уж все без них решено? Без них и крепостное право отменили, Черт потом явится в виде помещика-крепостника, поскольку без них всех крепостников отправили к черту... И как тут не вспомнить рюмочную "Советская", где  всякого рода смердяковы сообщили ветеранам, что больше это не их страна? Там еще Эллочка Панфилова поняла, что ей надо защищать не ветеранов, а как раз более близких ей социально местечковых подонков.

Так что... смысл этого рассказа как раз в наезде на все общество... которое уже решило эти проблемы! А чтобы под шумок свои собственные проблемы решить. Это все тот же наезд на нравственные ценности каждого и моральные устои. Хотя и выглядит... чуть ли не любовью к людям.

Проблема в том, что Иван людей не любит и боится... может быть, куда больше  Смердякова. Это Прокруст с большой дороги, решивший людей исправлять, как Великий Инквизитор... иезуитским способом. Ведь он радуется реакции Алеши, потому что в его понимании Алеша своей человеческой реакцией "Расстрелять!" как бы сам на себя и донёс!

Многие отмечают, что в этом эпизоде видно, как Иван детей любит. Так детей (не конкретных, с их проблемами и зачастую нехорошими шалостями) любить легче! И кстати, многие потом раскрывают суть любви Ивана к детям вообще, оговаривая, что детям пока не позавидуешь. Это они потому так говорят, что пока не видели нынешних смердяковых, которые и детям запросто позавидовали...

Но с детьми Ивану проще конкурировать! Детям проще навязывать свои представления, детьми можно помыкать... И не могу избавиться от ощущения, что у самого Ивана в этой истории совершенно иной интерес. Он здесь присматривается к проявлению абсолютной, почти концлагерной власти... слишком уж пристально и внимательно, чтоб за этим не стоял и его личный интерес.

И тут как раз можно и нужно вспомнить про нынешнюю борьбу с фашизмом. Ведь крепостной случай Ивана после отмены крепостного права заканчивается до боли знакомым вопросом: "Где был Бог?"

А Бог был вообще-то в искре божьей у каждого в душе, ведь, повторю, такое уже и до отмены крепостного права стало немыслимо минимум за три десятка лет! И отметим для себя, что как кто начинает с пережору орать "Где был Бог?", так это вовсе не означает, что при нем самом такого бы не произошло! Он бы, в самом лучшем случае, в сторонке стоял и нравственно терзался. Однако ведь и десять лет назад Иван отчего-то до такой степени не проникся страданиями крепостных детей. Ага, только вот как начал Смердяковым манипулировать и на разного рода штуки подбивать, так весь и воспылал праведным гневом.

Но сделайте запрос в поисковике: "Где был Бог в Освенциме?" Ведь мы уже неоднократно разбирали эти сучьи наезды от карамащорвщины и смердляковщины, которая вся точно вылезла из зондеркоманд при крематории... в аккурат, когда сатанински предала освободителей Освенцима.

29 мая 2006 г. Папа римский в Освенциме: «Где был Бог в те дни?»

«Почему Бог хранил молчание, когда 1,5 миллиона евреев были здесь жестоко убиты? — вопросил папа. — Где был Бог в те дни? Как он мог позволить эту бесконечную жестокость, этот триумф зла?» «Человечество никогда не сможет понять эти жесточайшие убийства, совершавшиеся здесь, — заключил понтифик. — Мы можем лишь искать примирения с теми, кто выжил».

Ну, просто брат Иван в чайной кривляется перед наивным братиком Алешей! Бог ему не доложился, когда всякие подонки пакости устраивали.

А вот мы не собираемся искать примирения, но в очередной раз скажем, что Бог был под Сталинградом и помогал его защитникам пробиваться на освобождение Освенцима. А папаше римскому и всем прочим "борцам с фашизмом" впредь надо не к Богу с допросами соваться, а за себя ответить! На счет того, какие пакости каждый может допустить при себе.

Потому что каждая мужская особь, изображающая прямо немыслимое нравственное совершенство, должна ответить за все пакости, которые свершались прямо под носом.

И это весьма важно, поскольку у Федора Михайловича уже описан конец каждого, кто нагло раззявит хайло на Бога: "Ты где был, папаша, пока меня тут соседи гавном заливали?.. Ты куда глядел, хрен старый? Так раз такое допустил, я щазз в тебя верить не стану, Тебе же хуже будет!"

Чем такой "путь к храму" или "путь к богу" заканчивается... мы и видим в "Братьях Карамазовых". Алеша после скажет, что брат Иван все же придет к богу. Алеша большой упрямец, он верит в людей... и это правильно.

Мы его разубеждать не станем... Но нам, дамы, ведь не по 14 лет, как Лизе Хохлаковой, верно? Мы-то понимаем... что как раз Иван уже сходил к Богу. И вряд ли продвинется на своем "пути к храму" далее белой горячки.

Продолжение следует...

Читать по теме:

• Правовые вопросы. Часть I
• Правовые вопросы. Часть II
• Правовые вопросы. Часть III 
• Правовые вопросы. Часть IV
• Правовые вопросы. Часть V
• Правовые вопросы. Часть VI
• Правовые вопросы. Часть VII
• Правовые вопросы. Часть VIII
• Правовые вопросы. Часть IХ
• Правовые вопросы. Часть Х
• Правовые вопросы. Часть ХI
• Правовые вопросы. Часть ХII
• Правовые вопросы. Часть ХIII

©2018 Ирина Дедюхова. Все права защищены.

Комментарии (3) на “Правовые вопросы. Часть Х”