Огурцова на линии

Ага, что называется, доползли... И, с ужасом глядя на возвышающуюся перед нами неприступную Джомолунгму простого, я бы даже сказала, обычного русского романа «Преступление и наказание», присядем на соседнем пригорке, чтобы перед штурмом этой непревзойденной вершины русской литературы - поговорить без одышки, без «ёп-твою-мать» и без «покурить-бы-плять». Ну, и чтобы сразу выяснить, кто пойдет дальше, а кто - прям здесь и останется.

А то навялят на шею толерантных спутников проникновенными песнями под гитару: "парня в горы возьми - рискни, не бросай одного - его!",  а после такие под твоим  ледорубом начинают ныть: "многа буков!" Или еще замечательнее: "Ни один нормальный человек не прочтет более десяти страниц "Тихого Дона"!" И типа, кто на такую "правду" обидится, тот - фашист.

Вообще перед самым восхождением полезно объяснить хотя бы самим себе, - на кой нам туда необходимо вскарабкаться... гм... именно сейчас.

 Вначале скажу про себя. Но, полагаю, я ведь никому не сообщу ничего нового, если замечу, что, начиная с сентябрьского допроса в ментовке, -  постоянно чувствовала на себе шкурку старухи-процентщицы. Ой, только не надо этого: «Да что вы, что вы, Ирина Анатольевна! Как вы могли подумать?..» и все такое.

Простите, когда за тобой упорно гоняются с топором, щитом-мечом или что там теперь у бывших правоохранительных органов вместо погоняла... так и литературные ассоциации - самые прямые. Остается лишь наблюдать, как непосредственно на тебе недоразвитых молокососов из прокуратуры обучают бить с носка и отрабатывать идейное содержимое рева на подследственных: "Вы знаете, что обязаны уважать все двести наций?.."

Откуда столько "наций" вылупилось из чьей-то змеиной кладки - хрен его знает. Сами наши правоохренительные правоохранители  тоже вряд ли сумеют без запинки и бумажки перечислить все двести наций, о правах которых решили столь рьяно позаботиться. Потому заранее сомневаешься, как это они умудряются всех уважить, раз наизусть не знают, к кому, собственно, вышибают всеобщее уважение.

Брат удивился, что следователь, пытавшийся доказать, будто я не проявила уважения к чеченцам (находясь от них за тыщу километров), сам не знает, что в списке "двухсот наций" они толерантно именуются "вайнахами", а не "чехами", как он, очевидно, предполагал. А "чехи" - это совсем другая нация, которую по УК РФ уважать совершенно необязательно.

Согласитесь, в таких условиях сложно проверить, насколько эти "уважительные" господа способны кого-то действительно "уважать" и защищать чье-то "достоинство", - кроме шкурных интересов, которые им отлично заменяют и нацию, и всеобщее уважение и собственное достоинство.

Как все понимают, здесь ведь не столь важны эти самые уважаемые "нации" (тем более, в таком охренительном для одной головы количестве), а важна сама высокая идея, ради которой не грех порешить какую-то старуху-процентщицу с периферии. Сами эти "нации" никому и даром не нужны даже в базарный день пучком за пять копеек. А вот светлая идея защиты ихнего достоинства - она ж превыше какой-то никому не нужной тетки из Ижевска. И когда этой противной бабы не станет, то в ее компьютерах можно будет много чего навассерманить... для всеобщего благоденствия двухсот наций, разумеется.

Нет, как хотите, а мне все больше нравится эта идея - о светлом будущем двухсот наций на мощной шее России. При этом можно делать ставки: а развалится она, матушка, или выдюжит?.. И под такую "идею" можно творить... да что попало! Ведь все эти самые "двести наций" в одном месте никогда не соберутся, потому их "интересы" может спокойно осуществлять любой садист из районной прокуратуры.

А на все общественные протэсты большинство присутствующих имеет пачку отписок вполне в духе незабвенного со школы  "Преступления и наказания": "Все происходящее - происходит по закону, т.к. следователь имеет полное право!" В переводе на русский литературный это буквально означает: "Мы - не твари дрожащие, мы право имеем!"

Да к тому же мне-то нынче в ходе следствия доказывается, будто я, как та самая старушенция, - возбуждаю лишь вражду и ненависть. Грех такую не прикончить. Вот и задумаешься... ох-хо-хо... о том, как молодой человек по фамилии Раскольников, мечтавший осчастливить "двести наций", взял топор... да и того.

А что прикажете думать, если вот и вы мне все - тоже ведь по жизни задолжали столько, что... если с процентами... так страшно подумать, сколь должны осталися. А чем вам отдавать-то? Нечем! Жизнь-то вы мне не вернете, вы и себе не можете вернуть даже минутку, убитую на телепередачу с недавней пресс-конференции Дмитрия Медведева. Большинство и сюда является, чтоб вернуть самим себе свое время, хотя б немного сэкономить. Так что... где уж вам...

Не удивлюсь, если некоторые решили, будто я, после всего пережитого, сейчас начну усиленно корчить из себя - "прогрессивного человека своего времени". Нет-нет, господа! Русский писатель должен более органично чувствовать ситуации такого рода. Безусловно, в этом раскладе я - именно старуха-процентщица.

И разве кто-то из мужчин ни разу не ссорился со своей лучшей половинкой? Полагаю, раз все остались живы-здоровы, то дело до топора все-таки не дошло. Но уверена, что каждый при этом выслушал полный перечень своих долгов по жизни с процентами. Так что, будьте уверены, что в каждой даме, независимо от возраста, национальности и ПМЖ, - внутри сидит такая же Алёна Ивановна, коллежская секретарша, процентщица, - «крошечная, сухая старушонка, лет шестидесяти», как описал ее Достоевский с родной тетушки. Как говорится, сидит и топора просит.

Сообщаю я сие реалистическое наблюдение с легким сердцем. Поскольку не оскудела еще земля русская на настоящих мужчин. Представьте себе, некоторые взяли и вернули мне то, что считали своим долгом... так даже неловко стало. От теплой волны благодарности захотелось у всех попросить прощения... плакать-рыдать... пообещать, что больше никогда не буду... немедленно пройтись по магазинам... Но потом это быстро прошло. Думаю, это тоже всем известно по своим лучшим половинам.

Но подумалось, как все-таки отлично быть русским писателем! А не немецким, к примеру. Случилась с тобой неприятная история, - тут тебе с широты душевной только - хрясь! И все же не топором, а наличными. Гуляем на все!

А что немцы? Сколько их ни уважай, а такого от них фиг дождесся. Не говоря о всяких других "нациях", заинтересованных лишь в очередных пакостях. Нет, только представьте! Они, значит, прониклись злобой и ненавистью, но вовсе не потому, что таковыми уродились и банально не умеют себя вести в обществе. Как бы не так! Оказывается, они впали в подобное психическое состояние, поскольку у них его я "возбудила". Ну, не абсурд ли?

...Ну, ладно, костерок снежком закидали - и подъем! Последняя затяжка-а! А то задница к леднику примерзнет.

* * *

Итак, с января по декабрь 1866 года в России частями публиковался журнальный вариант романа Федора Михайловича Достоевского «

Преступление и наказание

».

Достоевским сделан потрясающий анализ душевного неприятия «революционных» идей нарождающейся социал-демократии. В принципе, в романе дан настолько точный прогноз, что весьма интересно, как после такого удара сумела выжить вся эта «прогрессивная молодежь» местечковых бомбистов, как нам с тех же самых позиций подсовывают новых пикетчиков с «высокими идеями»?

Кстати, при советской власти Достоевский был доступен отнюдь не весь и не целиком. Да и в Интернете не стихают попытки его «идеологически подправить». Проблема творческого наследия этого русского писателя началась при жизни, когда «демократы», вроде Писарева, кинулись горячо его лобызать за «разоблачение преступного общества».

Конечно, главного героя Раскольникова окружает достаточное число персонажей, детально прописанных, - для определенного среза современного ему общества. Но это всего лишь общество — ни «плохое», ни «хорошее», а уж тем более, не «преступное».

Вообще-то преступление в романе совершает сам Раскольников, тщательно его продумав и подготовив. Ни с кем он по этому поводу не советуется, поэтому обвинять все общество в планы писателя не входило. И не надо это совковое «бла-бла-бла» про «давление преступного общества». А что, нынешние демократы за 150 лет так и не поняли, что осуществление их «высоких идей» непременно сопряжено с гуманитарной катастрофой, в которой первыми погибнут самые беззащитные?

Мне очень нравятся точно поданные детали последних страниц романа, когда Раскольников от невыносимой душевной боли пытается выполнить наивный совет Сонечки - встать на колени перед всем миром и попросить прощения... у людей, у того самого «преступного общества».

Вокруг него немедленно собираются сливки местного «общества». И кто-то пытается определить его происхождение - «из благородных». Но как раз там же «всем обществом», как это пишут в советских рецензиях, «выносится приговор». В данном случае уличный приговор выносится новому герою русской литературы либеральной направленности — «разночинцу». Мол, нынче и не поймешь, насколько все эти нынешние «герои» - благородны. Толпа попадает в точку, даже не подозревая, по какой причине некий господин встал посреди улицы на колени.

...Баба с ребенком просит милостыню, любопытно, что она считает меня счастливее себя. А что, вот бы и подать для курьезу. Ба, пятак уцелел в кармане, откуда? На, на... возьми, матушка!"

-- Сохрани тебя бог! -- послышался плачевный голос нищей.

Он вошел на Сенную. Ему неприятно, очень неприятно было сталкиваться с народом, но он шел именно туда, где виднелось больше народу. Он бы дал всё на свете, чтоб остаться одному; но он сам чувствовал, что ни одной минуты не пробудет один. В толпе безобразничал один пьяный: ему всё хотелось плясать, но он всё валился на сторону. Его обступили. Раскольников протиснулся сквозь толпу, несколько минут смотрел на пьяного и вдруг коротко и отрывисто захохотал. Через минуту он уже забыл о нем, даже не видал его, хоть и смотрел на него. Он отошел наконец, даже не помня, где он находится; но когда дошел до средины площади, с ним вдруг произошло одно движение, одно ощущение овладело им сразу, захватило его всего -- с телом и мыслию.

Он вдруг вспомнил слова Сони: "Поди на перекресток, поклонись народу, поцелуй землю, потому что ты и пред ней согрешил, и скажи всему миру вслух: "Я убийца!"". Он весь задрожал, припомнив это. И до того уже задавила его безвыходная тоска и тревога всего этого времени, но особенно последних часов, что он так и ринулся в возможность этого цельного, нового, полного ощущения. Каким-то припадком оно к нему вдруг подступило: загорелось в душе одною искрой и вдруг, как огонь, охватило всего. Всё разом в нем размягчилось, и хлынули слезы. Как стоял, так и упал он на землю...

Он стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю, с наслаждением и счастием. Он встал и поклонился в другой раз.

-- Ишь нахлестался! -- заметил подле него один парень.

Раздался смех.

-- Это он в Иерусалим идет, братцы, с детьми, с родиной прощается, всему миру поклоняется, столичный город Санкт-Петербург и его грунт лобызает, -- прибавил какой-то пьяненький из мещан.

-- Парнишка еще молодой! -- ввернул третий.

-- Из благородных! -- заметил кто-то солидным голосом.

-- Ноне их не разберешь, кто благородный, кто нет.

Роман состоит из шести частей, где лишь одна часть посвящена собственно преступлению, а все другие — собственно наказанию. Но лишь в эпилоге сообщается о наказании, которое Раскольников получает от общества, практически весь роман посвящен осознанию им ужаса содеянного, собственному наказанию, которое вершит его совесть.

Хочу сразу заметить, что Достоевский — отличный беллетрист, а уж потом, в довесок к увлекательной ткани повествования — он тот самый «гениальный знаток человеческой души», как им любят пугать читателя филологи-трупоеды, прикормленные на его «наследии». Такого ведь начирикали за деньги, что читатель боится его романов, как приема у стоматолога.

Толковать в свою пользу Достоевского начал Писарев, у которого просто не было иного выхода. А вообще-то в нормальной правдивой оценке Чернышевского и Добролюбова пальма первенства принадлежит именно Достоевскому, сполна выдавшему этим тунеядцам и «революционэрам» в романе.

Поскольку этот роман постоянно перевирался критиками, а сам его выход сопровождался разъяренным воем "демократической молодежи",  - он не был переосмыслен обществом в нормальном литературном процессе. Поэтому  многие выводы придется делать нам. И, к сожалению, по этой причине они остаются актуальными по сей день.

И разве мы ежедневно не задумываемся, какого наказания достойны все совершающиеся сегодня преступления, так и остающиеся безнаказанными? Заметим, что Раскольников сам является в признанием в околоток, не выдержав душевного бремени. Но ведь все пять частей он живет среди того самого "преступного общества", которое и приводит его в результате к решению во всем сознаться. Только этот шаг позволяет ему... элементарно жить дальше.

Сам по себе роман - это чисто российский  отклик на те идеологические течения, которые в этот период стали проникать в Россию из-за рубежа. Ведь именно Достоевский после скажет, что нет в мире такой «идеи», которая стоила бы слезы ребенка. И уж не стоит нашим "звездам" жеманно трясти сиськами над его фразой «Красота спасет мир». Федор Михайлович имел в виду, прежде всего, нравственную красоту.

Все эти зарубежные "прогрессивные идеи", как показало время, на практике  сводились к политическим спекуляциям на житейских тяготах населения, к устройству дебошей и уголовных беспределов, чтоб под шумок прорваться к управлению всем обществом. Понятно, что при этом очередным "благодетелям", посвятившим жизнь "интересам народа", приходится идти по чужим головам, но ведь типа и идеи - самые "гуманистические".

"Преступление и наказание" - это ответ тем, кто сегодня тянет Россию в ВТО, кто разворовывает ее достояние с "зарубежными инвесторами" и уголовникаи отечественного разлива, кому здесь постоянно кажется недостаточно "культурно", хотя все вокруг давно устали от этой низменной и примитивной местечковой "культурности". Никто из них не в состоянии ответить за предыдущие издевательства с карламунизмами, усиленно делая вид, что ни к чему подобному не имеют ровным счетом никакого отношения, а завелись "сами по себе" от каких-то неведомых космических спор 20 лет назад. Поэтому вполне готовы к воплощению новых прекрасных идей любыми средствами, ради чего им тут же необходимо... переделывать Уголовный Кодекс, конечно.

Достоевский продолжает на новом витке, в новом времени, с новыми людьми —   тему «наполеонства», поднятую в свое время Александром Сергеевичем Пушкиным. Где же допустимые рамки «высоких идей», в достижении которых продвигаться порядочному человеку просто нельзя?

"Преступление и наказание" обнажает перед читателем всю глубину переживаний и душевных метаний героя. От уверенности в своем праве на отнятие жизни - до глубочайшего раскаяния и самоуничижения. Поиск границ дозволенного – вот основная суть романа.

Пусть некий выдающийся человек, проникшись самыми замечательными идеями всеобщего счастья и благоденствия, решает, что для их достижения надо уничтожить даже не определенный «класс общества», а всего лишь... «вредную», «никому не нужную» старуху-процентщицу. К чему может привести подобное незаконное, нелегитимное «перераспределение» общественных благ? Весь роман отвечает на этот вопрос однозначно: ничего хорошего из преступления получиться не может. И сам этот человек вряд ли когда-либо оправится от нанесенного самому себе нравственного ущерба. И лишь единицы смогут сами пробудиться к нормальной жизни, а не то что «принести пользу всему обществу».

Пять частей достаточно сложного психологически романа — посвящены осознанию главным героем глубины собственного нравственного падения. Он видит, как люди вокруг принимают удары судьбы, пытаются им противостоять и сохранить в себе «искру божью». И все пять частей остатки человечности в душе Раскольникова борются с трупным ядом совершенного преступления. Последние строчки перед эпилогом несут в себе частичку просветления, когда главный герой, изнемогая под бременем вины, признается в совершенном убийстве.

* * *

Толчком к созданию романа послужили жизненные коллизии, пережитые Достоевским в молодости. Он попадает на каторгу, случайно оказавшись в числе кружковцев Петрашевского. Вместе с другими он получил приговор к смертной казни, замененной на каторгу в последний момент. Один из его товарищей при этом сошел с ума, а Достоевский получил глубокую душевную травму.

Интересно, что изначально "Преступление и наказание" должно было быть совершенно иным. Большая его часть должна была состоять из каторжных впечатлений писателя, где его герой и должен был переосмыслить свою жизнь и как бы возрадиться к более позитивному существованию. Об этом есть упоминание в одном из его писем брату Михаилу от 9 октября 1859 года: «

В декабре я начну роман... Не помнишь ли, я говорил тебе про одну исповедь-роман, который я хотел писать после всех, говоря, что еще самому надо пережить. На днях я совершенно решил писать его немедля. Все сердце мое с кровью положится в этот роман. Я задумал его в каторге, лежа на нарах, в тяжелую минуту грусти и саморазложения...

» 

Первоначально Достоевский задумал написать "Преступление и наказание" в форме исповеди Раскольникова, в которой он  намеревался переосммыслить романа весь духовный опыт каторги. На мой взгляд, это переосмысление совершилось в нем гораздо раньше, когда он вдруг начал писать верноподданические стишки и обратился к Богу, чего очень стесняются "исследователи творчества Достоевского". Обычно они пишут о каторге с таким восторгом, будто это - курорт в Баден-Бадене, считая, что "каторга сыграла огромную роль в его творчестве".

Дуаю, каторга сыграла огромную роль в том, что Достоевского не запретели целиком сразу же после революции, хотя был и такой момент, но каторга все же помогла. Странно лишь, что и нынешние филолухи послушно повторяют о каторге Достоевского совковые глупости: "Здесь он впервые столкнулся с сильными личностями, под влиянием которых началось изменение его прежних убеждений".

А далее этот самый "опыт", без которого вполне можно было бы и обойтись,  многими превратно понимается как «бунт против существующей действительности».

Однако сам смысл романа свидетельствует об обратном. Настоящую каторгу Раскольников начинает проходить задолго до самого  преступления. Наяву он просит помощи у Бога, но Господь не выходит из-за угла с увещеваниями, дабы останавить его преступные деяния, зато он посылает ему яркие сцены во сне - о муках несчастной лошади, истерзанной безответственными людьми. Лошадь погибла, не вынеся того груза, который совершенные идиоты и садисты решили на нее нагрузить.

Он проснулся весь в поту, с мокрыми от поту волосами, задыхаясь, и приподнялся в ужасе.

"Слава богу, это только сон! -- сказал он, садясь под деревом и глубоко переводя дыхание. -- Но что это? Уж не горячка ли во мне начинается: такой безобразный сон!"

Всё тело его было как бы разбито; смутно и темно на душе. Он положил локти на колена и подпер обеими руками голову.

"Боже! -- воскликнул он, -- да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп... буду скользить в липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью... с топором... Господи, неужели?"

Он дрожал как лист, говоря это.

"Да что же это я! -- продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, -- ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту... пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю... Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко... ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило...

Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах, будь это всё, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я всё же равно не решусь! Я ведь не вытерплю, не вытерплю!.. Чего же, чего же и до сих пор..."

Помню, как при советской власти учительница упорно делала вид, что не понимает моего объяснения ужасного сна Раскольникова. А ведь в каждом абзаце, приписываемых "мукам совести" по принципам "партийности в литературе", - стонала измученная душа главного героя, на которую тот решил нагрузить неподъемный груз убийства...

Нет,  Достоевский не «клеймит преступное общество», как это описывается в критических статьях. Мы видим, как человек, покусившийся на жизнь другого человека ради неких «идей», - казнит самого себя, вынося самому себе обвинительный приговор. И для этого приговора не могут быть оправданием ни «высота» идей, ни «преступность» всего общества на уровне «все — плохие, а я — хороший».

* * *

Стоит лишь заинтересоваться реальными прототипами главного героя романа, как сразу становится понятно, что все «критики», писавшие о «критике Достоевским преступного общества», скорее всего, никогда не читали самого романа.

Заглавие романа совпадает с названием трактата итальянского юриста-просветителя Ч. Беккариа "Dei delitti е deНle pene" (1764), который хорошо проштудировал Достоевский. Кроме того, в 1863 г. в журнале "Время", среди других материалов, посвященных уголовной хронике, появилась статья В. Попова "Преступления и наказания (эскизы из истории уголовного права)". 

В этом журнале и сам Достоевский периодически печатал материалы ряда получивших общеевропейскую известность французских судебных процессов 1830--1850-х годов, представлявших интерес для психолога, в том числе процесса Пьера Франсуа Ласенера.

В примечании к публикации отчета об этом процессе Достоевский писал, что процессы, подобные делу Ласенера, "занимательнее всевозможных романов, потому что освещают такие темные стороны человеческой души, которых искусство не любит касаться, а если и касается, то мимоходом, в виде эпизода..." Это свидетельствует, что внимание Достоевского привлек не внешний, авантюрный  аспект темы преступления, а нравственный.

Свои преступления Ласенер пытался оправдать мнимыми "идейными" соображениями. В стихах и мемуарах, написанных в заключении, желая привлечь к себе интерес и сочувствие либеральных и демократических кругов, Ласенер заявлял, что он -- не обычный преступник, а борец с общественной несправедливостью, "жертва общества", решившаяся смело, очертя голову, "идти противу всех", чтобы отомстить за всеобщую несправедливость.

По сути, многие поверхностные критики пытаются сделать из Достоевского и его истинных побуждений написать этот тяжелейший для писателя роман — этакого Ласенера-мемуариста.

"В предлагаемом процессе, -- писал Достоевский в цитированном примечании к публикации во "Времени" процесса Ласенера, -- дело идет о личности человека феноменальной, загадочной, страшной и интересной. Низкие источники и малодушие перед нуждой сделали его преступником, а он осмеливается выставлять себя жертвой своего века..."

Ласенер утверждал, что "идея" индивидуального мщения обществу родилась у него под влиянием революционных и утопических социалистических идеалов эпохи.

Долгое время и герой Достоевского подавался именно в таком контексте. Критики не замечали явной брезгливости самого создателя образа Раскольникова, в котором преступная суть деяния - намного превышает «напряженный интеллектуализм, страдальческие, мучительные размышления над социальными противоречиями эпохи с индивидуалистическими порывами».

Раскольников вызывает сочувствие к своей слабости, но не к содеянному. Однако из-за явно присутствующих в нем и положительных качеств, - читатель может ассоциировать этот образ с самим собой, заранее «проиграть ситуацию», ужаснуться темным мыслям тех закоулков души, где ему нашептываются «уважительные причины» совершения преступления. Ведь после можно совершить столько хороших поступков!

Причем у самого Достоевского в семье имелся пример такой «бесполезной» старухи, унижавшей родных своим богатством. В 1864--1865 гг., когда он задумывал роман, после смерти отца писателя, семья осталась без куска хлеба. А между тем тетка Достоевских (сестра их матери) -- А. Ф. Куманина, обладательница огромного капитала, отказывает в помощи племянникам, завещая свои деньги на украшение церквей и поминовение души.

После разорения журнала "Эпоха" Достоевский оказался без литературной работы и без средств, преследуемый кредиторами. В это время ему пришлось непосредственно самому столкнуться с петербургскими ростовщиками, ходатаями по делам, полицией и судебными приставами. Чтобы спасти "Эпоху" и помочь семье брата, Достоевский в августе 1864 г. вынужден был одолжить по векселю 10 000 рублей у Куманиной, -- унизительная поездка к которой за деньгами в Москву, вызванные этим размышления, посещение ее дома  - "в какой-то мере психологически подготовили Достоевского к описанию размышлений Раскольникова в начале романа и сцены посещения им квартиры ростовщицы Алены Ивановны", как это обычно подается его биографами. Спасибо, хоть не написали, как сам Федор ихайлович хотел порешить родную тетю обухом топора.

Но главное, в романе "Преступление и наказание" мы все время встречаемся с отзвуками идей, обсуждавшихся в тогдашней печати, вызывавших в эпоху создания романа острую идеологическую борьбу. Именно им, а вовсе не человеческому обществу Достоевский выносит свой приговор: «Социализм <...> указывает на аномалию настоящего общественного порядка, а следовательно, и всех общественных учреждений. Он утверждает и доказывает, что настоящая цивилизация бессильна, ведет к противоречиям, что она порождает угнетение, нищету и преступление; он обвиняет политическую экономию как ложную гипотезу, как софистику, изобретенную в пользу эксплуатации большинства меньшинством: он начертывает страшную картину человеческих бедствий...»

Эти слова написаны им в 1862 г. журнал "Время". И мы, знающие, какие гуманитарные катастрофы уже произошли по вине подобных идей, можем лишь удивиться предвидению Достоевского. И нисколько не удивляеся тому, что при социализме это всегда был малоиздаваемый автор.

* * *

Однако интересно, что уже после выхода романа в свет, ситуация, полностью схожая с описываемой, произошла в действительности. Усилению интереса публики (т. е. представителей «преступного общества») к роману способствовало появление в печати сообщений о совершенном в Москве студентом Даниловым преступлении, внешняя фактическая сторона которого во многом была сходна с картиной, обрисованной в романе.

12 января 1866 г., во время печатания в "Русском вестнике" первых глав "Преступления и наказания", в Москве этим студентом были убиты и ограблены отставной капитан -- ростовщик Попов и его служанка М. Нордман. В течение всего 1866 г. в газетах и журналах печатались сообщения об этом убийстве и о процессе Данилова, приговор которому (9 лет каторжных работ) был вынесен 14 февраля 1867 г.

По словам одной из тогдашних газет, первые главы "Преступления и наказания" "были написаны и сданы в редакцию "Русского вестника" прежде, чем Данилов совершил свое преступление и прежде, вероятно, чем он даже задумал его; окончание же романа, его роковая развязка (признание Раскольникова и его осуждение) появились в печати почти одновременно с процессом Данилова и его осуждением".

Неудивительно, что в первых статьях о "Преступлении и наказании", появившихся в 1867 г., после завершения печатания романа в "Русском вестнике", постоянно проводились психологические сопоставления Раскольникова с Даниловым, хотя, как показали материалы процесса, преступление Данилова было совершено под влиянием иных, более элементарных мотивов, чем "идейное" преступление Раскольникова.

Об этом писал в начале 1867 г. рецензент газеты "Русский инвалид" А. С. Суворин: "Странное дело: незадолго до появления "Преступления и наказания" в Москве совершено убийство, почти такое же, какое описывает г-н Достоевский, и также молодым образованным человеком. Мы говорим об убийстве Попова и служанки его Нордман, -- убийстве, подробности которого читатели недавно имели случай читать. Раскольников убивает старуху, потом Лизавету, которая нечаянно входит в незапертую дверь. Данилов убил Попова, потом Нордман, которая вернулась из аптеки, войдя также в незапертую дверь. Если вы сравните роман с этим действительным происшествием, болезненность Раскольникова бросится в глаза еще ярче. Убийца Попова и Нордман вел себя вовсе не так, как вел себя Раскольников, и тотчас после преступления, и во время следствия. Честная, добрая природа Раскольникова постоянно проявлялась сквозь болезненную рефлексию и давила ее почти против его воли, внутренний голос заставил Раскольникова принести повинную, хотя он всячески старался уверить себя, что он совершил вовсе не преступление, а чуть ли не доброе дело: убийца Попова и Нордман сплетает невероятные происшествия, отличается хладнокровием и лжет в самые торжественные минуты. Тут не было никакой давящей рефлексии, никакой idИe fixe, a просто такое же черное дело, как и все дела подобного рода".

Психологическое отличие Данилова от Раскольникова отмечал также рецензент газеты "Гласный суд": "Данилов <...> -- красивый франт, не имеющий с университетскими товарищами ровно ничего общего и постоянно вращающийся между женщинами, ювелирами и ростовщиками. Раскольников убивает старуху единственно только потому, что дворника не было дома, а топор лежал под лавкой: он глупейшим манером зарывает захваченные вещи где-то вблизи здания министерства государственных имуществ у Синего моста и потом опять бежит, сомневаясь, наяву он сделал преступление или все это видел в белогорячечном бреду, -- Данилов же действует вовсе не так. Этот красивый салонный франт действует очень основательно <...> Данилов -- человек практический, созревший с двадцати, а может быть, и с пятнадцати лет; на господ этого сорта университет может иметь такое же влияние, как на гуся вода, т. е. самое поверхностное <...> Одним словом, Данилов столько же похож на Раскольникова, сколько живая, хотя и печальная, действительность может походить на произведение болезненно настроенного воображения".

Это потрясающе верное замечание. Дело Данилова будто дополняет роман неоходимым для его понимания пазлом, показывая, насколько может обычный реальный человек «руководствоваться» некими «высокими идеалами» - при совершении убийства.

Все пять частей романа Раскольников проходит до самого дна «преступного общества», понимая, что лишь сам он должен ответить за свой собственный поступок, который не могут оправдать никакие «идеалы». Он понимает, что и само убийство совершил, руководствуясь ложными идеями.

Поэтому-то моими любимыми строчками в романе является сцена перед его признанием, когда он отчаянно завидует бабе-нищенке, докатившейся до самого дна, но не взявшей такого ужасного греха на душу. И в этот момент он вспоминает слова Сони, такой же загнанной в угол женщины, но которая никого не винит, не «карает», а смиренно несет свой крест, искренне советуя Раскольникову повиниться перед людьми, которых он презирал настолько, что решил, будто нужен им со своими «идеями», запятнанный убийством, нераскаявшийся в собственном грехе.

Понятно, что писателя часто упрекали в «идеализме». Реализм воспринимался в то время, как непременный «приговор всему обществу». Идеализмом же именовалось не следование ложным «идеалом», которые довели до убийства героя романа, а излишнее «идеализирование» свободы воли человека, согласно религиозным воззрениям.

Писарев, анализируя предысторию преступления Раскольникова, стремился показать, что "противообщественные" чувства и мысли, зародившиеся у героя романа и толкнувшие его на убийство ростовщицы, явились неизбежным следствием бесчеловечности и противоестественности того общественного строя, при котором даже право на сострадание и помощь другому человеку становится социальной привилегией.

«Пока Раскольников обеспечен имением, капиталом или трудом, до тех пор ему предоставляется полное право и на него даже налагается священная обязанность любить мать и сестру, защищать их от лишений и оскорблений и даже в случае надобности принимать на самого себя те удары судьбы, которые предназначаются им, слабым и безответным женщинам. Но как только материальные средства истощаются, так тотчас же вместе с этими средствами у Раскольникова отбирается право носить в груди человеческие чувства, так точно, как у обанкротившегося купца отбирается право числиться в той или в другой гильдии».

Скорее всего, это и есть идеализирование «внешнего воздействия», вплоть до демонизации. Но все же человек сам отвечает за свое преступление, что очень реалистично показывают душевные терзания Раскольникова. Если следовать логике Писарева, то надо не иметь совести вовсе.

И как раз дело Данилова полностью опровергло рационалистические умозаключения Писарева. Направленные против общества. Хотя, конечно, этот убийца, как и Ласенер, был бы непрочь, если бы в его деяниях обвинили не его, такого прекрасного, с высокими «идеями», - а само «преступное общество», зачастую и не подозревающее, каким макаром его желает "осчастливить" очередная уголовная сволочь.

Сам Достоевский, имея в виду дело Данилова и противопоставляя свое понимание реализма, в письме к А. Н. Майкову от 11 (23) декабря 1868 г. писал: «Ихним реализмом -- сотой доли реальных, действительно случившихся фактов не объяснишь. А мы нашим идеализмом пророчили даже факты».

* * *

Роман о душевных метаниях бедного студента, решившегося на преступление — написан не только о наказании, но и о причинах, побудивших совершить его это преступление. Причинами ему послужили теории, широко пропагандировавшиеся в то время в России - теории о делении человечества на тех, кто "право имеет" и "тварей дрожащих". Сами «теоретики», несомненно, относили себя к первым, пытаясь всеми силами "вытравить" из себя "гуманизм".

Поскольку обществу просто не дали осмыслить сказанное, эти идеи живут и процветают поныне. Результаты их "воплощения в реальность" - всегда ужасны. 

Вот вылез на всеобщее любование из города на Неве очередной политический авантюрист "с идеями". Ему надоело преподавать в университете, затем он прогорел на торговле цветочками.  Поэтому он решил устроить в России "ваучеризацию", "реформировать" государственную инфраструктуру. Беда в том, что многие "твари дрожащие" никак не могли "вписаться" в создаваемые им невыносимые "рыночные условия". А он - вовсе не "тварь дрожащая", он ведь - прогрессивный и продвинутый, он право имеет... что-то навроде "лицензии на убийство". Поэтому он давно решил для себя, что 30-40 миллионов вечно неблагодарных "тварей дрожащих" ему для ровного счета явно лишние.

Что характерно, до сих пор его "идеи" пользуются благожелательным интересом со стороны тех, кто искренне уверен в своих особых "правах". Мне не хочется писать заезженным "высоким слогом" о романе: "В лице Раскольникова читатели видят новый, сложный тип личности человека, в душе которого борются добро и зло, а глубокая отзывчивость к страданиям окружающих совмещается с индивидуалистическим ощущением себя "властелином судьбы", противостоящим "твари дрожащей". Это новый социальный тип человека — разночинца..."

В лице Раскольникова каждый может увидеть самого себя, попавшего в житейскую заварушку, потому и читать это сложно, хотя сам текст абсолютно прозрачный. Раскольников - никакой не "новый" и не "социальный", а до жути обыкновенный, почти настоящий, хотя сразу и не поймешь, «благородный» он или нет.

Незадолго до появления "Преступления и наказания", в марте 1865 г., вышла "Жизнь Юлия Цезаря" Наполеона III, в предисловии к которому французский император, защищая политические идеи бонапартизма, выдвигая тезис о праве "сильной личности" нарушать любые обязательные для других, более "обыкновенных" людей - все нравственные нормы. Это сочинение Луи-Наполеона тоже  рассматривается как один из "идейных источников" мировоззрения Раскольникова.

" – Позвольте вам заметить, – отвечал он сухо, – что Магометом иль Наполеоном я себя не считаю… ни кем бы то ни было из подобных лиц, следственно, и не могу, не быв ими, дать вам удовлетворительного объяснения о том, как бы я поступил.

– Ну, полноте, кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает? – с страшною фамильярностию произнес вдруг Порфирий. Даже в интонации его голоса было на этот раз нечто уж особенно ясное.

– Уж не Наполеон ли какой будущий и нашу Алену Ивановну на прошлой неделе топором укокошил? – брякнул вдруг из угла Заметов".

Сама фабула «Преступления и наказания" отсылает нас к творчеству Александра Сергеевича Пушкина, к «Пиковой даме», где  молодой человек с аналогичными «идеями» покусился на жизнь богатой старухи. Пушкин не только обрисовал душевные терзания честолюбивого, полного сил молодого человека, страдающего от своего неравного положения в обществе, желающего получить все и сразу, но и впервые в русской литературе дал психологическую драму убийцы, являющегося жертвой своего нравственно больного сознания.

В стихотворениях, посвященных Наполеону (в особенности в оде "Наполеон", 1821), поэт очертил общие контуры той "наполеоновской" психологии, которая неотразимо притягивает мысль Раскольникова. Позднее, в "Евгении Онегине" (гл. 2, XIV), "наполеоновские" мечты рассматриваются Пушкиным уже как настроение не одного, но многих, безымянных наполеонов, как черты целого нарождающегося общественного типа - декабристов, легко перешагивающих при воплощении своих идей и через государственный строй и через миллионы "тварей дрожащих".

Мы все глядим в Наполеоны:

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно...

Вот только в наши дни, когда люди уже пережили «классовую борьбу», «сталинские репрессии» и прочие «убийства одного ради благоденствия миллионов» - можно понять, во что превращаются подобные «идеи».

Так кто же мы, господа? «Твари дрожащие»? Нет, обычные люди, которым надо вне зависимости от обстоятельств сохранить душу даже на самом дне общества. И уж точно никто из нас не возьмет на себя права решать, кто «нужен», а кто «не нужен», творя суд и расправу от себя лично. Мы не подручные доктора Менгеле и, слава Богу, не на селекции в концлагере. Но именно на нашем поколении сошлись так и нерешенные за 150 лет вопросы с прекрасными "идеями" жиденького разлива, за которые Россия уже заплатила реками разливанными человеческой крови.

А все почему?.. Всего лишь из-за непрочитанной в свое время летописи. Или прочитанной в пересказах "прогрессивных людей своего времени".

У Киплинга есть "Баллада о Востоке и Западе", которые никогда не встретятся и с мест своих не сойдут, хотя в самой балладе Восток и Запад все же встретились в лице двух героев-мальчиков.

О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,

Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд.

Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род,

Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?

 

В  романе "Преступление и наказание" тоже сошлись Восток и Запад, но на ином уровне - на уровне идей. А любая идея... она ведь  всего лишь трактует определенные аспекты нравственности. Поэтому всегда удивляли высказывания некоторых политиков, полные нескрываемого недовольства и раздражения тем, что на российской почве, дескать, плохо прирастают "западные идеи".

Отчего же? Идейки вполне жизнеспособные! Западные моральки на нашей восточной почве - нечто вроде наглого тупого сорняка, способного задушить все благородные всходы. Ведь нигде, кроме России так долго не держались за бесчеловечную идею "светлого будущего", когда все члены общества не имеют собственности вообще. А к чему это привело в результате? Да к обычному шмону по карманам в качестве "культурного обмена".

Так чем же эти раздражительные господа занимались в средней школе? Ведь непосредственно в романе Достоевского уже проведен анализ всех возможных "плодов", которые Россия  получала от западных идей о том, что нравственно, а что - безнравственно.

Продолжение следует…

Читать по теме:

• Начальный свод. Часть I
• Начальный свод. Часть II
• Начальный свод. Часть III
• Начальный свод. Часть IV
• Начальный свод. Часть V
• Начальный свод. Часть VI
• Начальный свод. Часть VII
• Начальный свод. Часть VIII
• Начальный свод. Часть IХ

©2011 Ирина Дедюхова. Все права защищены.

Комментарии (78) на “Начальный свод. Часть VI”