Огурцова на линии

Разговорчики Смердякова с любовными куплетами под гитару и рассуждениями, как было бы славно, если бы нас всех завоевали бы "иностранные инвесторы", так и проблем бы не было никаких... происходят постоянно. И там рефреном звучат скучные смердяковские желанья "оно мне надо?."

Ему вполне конкретно ничего не надо из каких-то благородных поступков, о которых Марья Кондратьевна слышала или из романов вычитала. Если уж совсем конкретно, обосралось ему и Родину защищать и на дуэли свою честь отстаивать, хоть и коробит, когда ему лакейской сущностью в морду тычут. Но он вполне понимает, насколько это для него неподъемное и муторное занятие - честь блюсти. Да разве с честью-то в обнимку подашь на стол супчик пожрать - специально? Здесь ведь, напротив, подобострастие требуется особое, иначе специально и не подашь.

И чего ему Марью Кондратьевну стесняться? Ничтожное создание, полностью зависимое от подачек супчиков с карамазовской кухонки. Интересно только, что она после убийства Федора Карамазова сразу умелась на другой конец Скотопригоньевска, а самого Смердякова все же впустила... в качестве жениха. Наверно, все же предполагала, что Смердяков просто шутки шутит, интересничает. А сам-то... ого-го!

И чего ж ему Марью Кондратьевну презирать, если он с ней как два сапога - пара? Ведь один к одному вылеплен, даже из первопрестольной вернулся весь в обновках, разве что платьев с хвостами не носил.

«Человек еще молодой, всего лет двадцати четырех, он был страшно нелюдим и молчалив. Не то чтобы дик или чего-нибудь стыдился, нет, характером он был напротив надменен и как будто всех презирал.

<...> Федор Павлович, услышав о новом качестве Смердякова, решил немедленно, что быть ему поваром, и отдал его в ученье в Москву. В ученье он пробыл несколько лет и воротился сильно переменившись лицом. Он вдруг как-то необычайно постарел, совсем даже несоразмерно с возрастом сморщился, пожелтел, стал походить на скопца. Нравственно же воротился почти тем же самым как и до отъезда в Москву: все так же был нелюдим и ни в чьем обществе не ощущал ни малейшей надобности.

Он и в Москве, как передавали потом, все молчал; сама же Москва его как-то чрезвычайно мало заинтересовала, так что он узнал в ней разве кое-что, на все остальное и внимания не обратил. Был даже раз в театре, но молча и с неудовольствием воротился.

Зато прибыл к нам из Москвы в хорошем платье, в чистом сюртуке и белье, очень тщательно вычищал сам щеткой свое платье неизменно по два раза в день, а сапоги свои опойковые, щегольские, ужасно любил чистить особенною английскою ваксой так, чтоб они сверкали как зеркало. Поваром он оказался превосходным. Федор Павлович положил ему жалованье, и это жалованье Смердяков употреблял чуть не в целости на платье, на помаду, на духи и проч. Но женский пол он, кажется, так же презирал, как и мужской, держал себя с ним степенно, почти недоступно.

Недоступен он лишь для других, сам-то все время как-то нехорошо присматривается, в чем-то и копирует людей. С презрительной мордой лица. И такое чувство... будто ищет, в ком бы ему-то воплотиться, будто сам... нечто бесформенное, точнее, бесхребетное.

И наполовину ведь воплотился в идеал Марьи Кондратьевны, внешне полностью этому идеалу соответствуя. Вот любит Марья Кондратьевна через Скотопригоньевск в "чистом" виде дефилировать, чтоб непременно всю городскую грязь на аршинный хвост бирюзового цвета собрать. А куда ж в пару-то интереснее столичного лакея подцепить, да в начищенных до блеска штиблетах.

Но именно Смердяков и здесь, как будто нарочно, устраивает... нечто вроде дуэли. Он ведь и с Марьей Кондратьевной не просто женихается, он и с ней ведет своеобразную дуэль, пикировку. И здесь нет ничего куртуазного, он парирует достаточно зло, отсекая любую возможность завязать кокетливую беседу, хоть в чем-то (кроме опойковых щегольских сапог и чистого сюртука) оказаться приятным единственному существу противоположного полу, способному вообразить в нем нечто романтическое.

Обратим внимание, Смердяков ходит на свои дуэли с братьями, ведет им не объявленную войну. У него бесконечные дуэли, с кем бы он не говорил. И вот, как в пустячном разговоре с Марьей Кондратьевной, где он не оставляет и без того уж вовсе размазанной жизненными обстоятельствами особе хоть какую-то видимость чего-то приятного и куртуазного, - он со всеми без исключения воюет насмерть... с любым проявлением в братьях хоть чести, хоть чего-то лучшего. Ведь все остальные - такие же как он, из мяса и костей, просто прикидываются... благородными. А на самом деле они - в точности такие же!

В этой воинствующей попытке опустить всех до своего уровня и проявляется то "презрение" Смердякова, которое изначально не применимо к нему, поскольку он сам вызывает брезгливое чувство. Больно надо, кого еще такое... типа презирает.

Но тут стоит разобраться, что это такое, поскольку главное право, которое отслеживает русская литература - это дать любому читателю выбор... становиться ему Смердяковым или нет.

Ой, вы тут же заявите, что и без литературы такое право имеете, а уж именно Смердяковым не станете ни в коем случае... А тем временем смердяковщины у нас навалом и всегда было в избытке. И уверяю вас, что только русская литература до сих пор и совершенно безвозмездно держит здесь форпосты с Федора Михайловича, отрезая пути во всеобщую смердяковщину. В которую у нас отчего-то некоторые прослойки населения так прямо и стремятся погрузиться по уши. Им там спокойнее, они чувствуют себя, как в родном свинарнике под мамкиной сиськой.

И я вам еще докажу, что героем любого социального излома общества неизменно становится именно такая гнида, как Смердяков, только здесь смердяковы и могут выиграть .

И дальше начинается всеобщее презрение к старой жизни, к старой стране... с гитаркой наперевес, когда ведь оно и само может стишки лабать для собственного удовольствия, используя Великий и Могучий в качестве туалетной бумаги.

Смердяковым литература ни к чему, они без нее привычные. И за литературу что угодно готовы принять. Это такой чисто маргинальный съезд с уровня мировоззрения нации в голимую смердяковщину.

- Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна...

И все, знаете ли, будет с издевочкой и презрением моральки цедить, будто право на это имеет. При этом и тени сомнения не будет, будто у кого-нибудь есть что-то возразить по поводу. В качестве истины в последней инстанции.

Но он будет благоразумненько помалкивать при тех, у кого ему все же возражения имеются, сделав так, чтобы ничьи более аргументы и не рассматривались вовсе. Типа все думают так же, как этот Смердюков, а на всех прочих можно положить с прибором, включая саму Россию.

Вот откуда Федору Михайловичу знать про такого Чубайса? Но... раз уж у Классика все написано, так по написанному и произойдет, сколько бы мы тут всем околотком возле такой гниды не подгнивали. И главное... конец будет самым жалким, а при этом надо вовремя дистанцироваться, чтоб мозгами не завернуться, как от общения с такой морокой Иван Карамазов все ж завернулся...

И что там в результате скажешь? По сути, над всем, начиная со Священного писания, куражилось полное убожество с презрительной мордашкой так... что и в результате предъявить нечего.

<...> Воспитали его Марфа Игнатьевна и Григорий Васильевич, но мальчик рос "безо всякой благодарности", как выражался о нем Григорий, мальчиком диким и смотря на свет из угла. В детстве он очень любил вешать кошек и потом хоронить их с церемонией. Он надевал для этого простыню, что составляло вроде как бы ризы, и пел и махал чем-нибудь над мертвою кошкой, как будто кадил. Все это потихоньку, в величайшей тайне. Григорий поймал его однажды на этом упражнении и больно наказал розгой. Тот ушел в угол и косился оттуда с неделю.

"Не любит он нас с тобой, этот изверг, — говорил Григорий Марфе Игнатьевне, — да и никого не любит. Ты разве человек, — обращался он вдруг прямо к Смердякову, — ты не человек, ты из банной мокроты завелся, вот ты кто...". Смердяков, как оказалось впоследствии, никогда не мог простить ему этих слов. Григорий выучил его грамоте и, когда минуло ему лет двенадцать, стал учить священной истории. Но дело кончилось тотчас же ничем. Как-то однажды, всего только на втором иль на третьем уроке, мальчик вдруг усмехнулся.

— Чего ты? — спросил Григорий, грозно выглядывая на него из-под очков.

— Ничего-с. Свет создал Господь Бог в первый день, а солнце, луну и звезды на четвертый день. Откуда же свет-то сиял в первый день?

Григорий остолбенел. Мальчик насмешливо глядел на учителя. Даже было во взгляде его что-то высокомерное. Григорий не выдержал. "А вот откуда!" — крикнул он и неистово ударил ученика по щеке. Мальчик вынес пощечину, не возразив ни слова, но забился опять в угол на несколько дней. Как раз случилось так, что через неделю у него объявилась падучая болезнь в первый раз в жизни, не покидавшая его потом во всю жизнь.

<...> Вскорости Марфа и Григорий доложили Федору Павловичу, что в Смердякове мало-помалу проявилась вдруг ужасная какая-то брезгливость: сидит за супом, возьмет ложку и ищет-ищет в супе, нагибается, высматривает, почерпнет ложку и подымет на свет.

И бить этого Смердякова нельзя, у него сразу падучая... Зато Смердякову можно при всех в супе ковыряться, да над Священным Писанием смешки строить. И разве мы вполне не испытали (практически в качестве дворовых кошек) эту полнейшую неспособность смердяковых к любви, атрофию любых добрых чувств вплоть до удивления и умиления Созиданием Божьим.

С самого первого взгляда на него Иван Федорович несомненно убедился в полном и чрезвычайном болезненном его состоянии: он был очень слаб, говорил медленно и как бы с трудом ворочая языком; очень похудел и пожелтел. Во все минут двадцать свидания жаловался на головную боль и на лом во всех членах. Скопческое, сухое лицо его стало как будто таким маленьким, височки были всклочены, вместо хохолка торчала вверх одна только тоненькая прядка волосиков. Но прищуренный и как бы на что-то намекающий, левый глазок выдавал прежнего Смердякова. "С умным человеком и поговорить любопытно", — тотчас же вспомнилось Ивану Федоровичу...

Сами смердяковы способны лишь над всем глумиться и все рушить возле себя. И такое презрение к живым и ко всему сущему! А при этом оно само способно лишь специально супчики подавать.

Вот взять этого Чубайса... ну, какой смысл организовывать против него покушения, если только не из желания взаимно пропиариться? Ну, я о таком же деятеле с арбалетом по фамилии Квачков... У нас нынче просто какое-то неимоверное торжество смердяковщины.

Мол, все же знали с самого начала, что это полнейший урод, лакейское отродье и все такое. Так чего ж удивляться, если его то в имперские заскоки сдвигает, то в срамное холуйство перед держателями офшоров?.. Это не лечится, это надо было в корне пресекать, с самого начала. Как только рот раскрыл на манер Шарикова - взять, и все вокруг на его ваучеры поделить, он типа лучше всех знает, сколько все вокруг стоит... после переуценки.

...И вот по причине очередного нашествия смердяковых и жизнь вся порушена... а сразу вспоминаются доказательства, какими бессеребренниками были все наши реформаторы от Гайдара до всех уж кто там по мелочи. Хотя, как потом выяснилось, убитая в подъезде своего дома Галина Старовойтова в квартиру сумку волокла с лвумя миллионами долларов. Но тоже подчеркнуто честная и вся такая праведная, с непременными наездами на все общество в области бурно развивающихся (куда-то не туда) национальных отношений.

<...> Раз случилось, что Федор Павлович, пьяненький, обронил на собственном дворе в грязи три радужные бумажки, которые только что получил и хватился их на другой только день: только что бросился искать по карманам, а радужные вдруг уже лежат у него все три на столе. Откуда? Смердяков поднял и еще вчера принес. "Ну, брат, я таких как ты не видывал", — отрезал тогда Федор Павлович и подарил ему десять рублей. Надо прибавить, что не только в честности его он был уверен, но почему-то даже и любил его, хотя малый и на него глядел так же косо, как и на других, и все молчал. Редко бывало заговорит. Если бы в то время кому-нибудь вздумалось спросить, глядя на него: чем этот парень интересуется и что всего чаще у него на уме, то право невозможно было бы решить это, на него глядя. А между тем он иногда в доме же, аль хоть на дворе или на улице случалось останавливался, задумывался и стоял так по десятку даже минут. Физиономист, вглядевшись в него, сказал бы, что тут ни думы, ни мысли нет, а так какое-то созерцание...

А эти его моральные наезды, бесконечные нотации, уверенность... почти маниакальная, что хоть и тварь дрожащая, а уж тем более право имеет - это все как раз от маменьки. И здесь тоже придется посмаковать портретец наших юродивых с печеньем, которые ведь сами могут на хлебе и воде... лишь в полностью неадекватном состоянии.

И этим в рубище как-то плевать, что отнюдь не все могут на морозе в одной рубахе бегать, спать в грязи, да сношаться по случаю с пьяненьким Карамазовым, который там вдруг нечто "разглядит". Здесь такой вполне внятный образ смердящей нищенки, непременно лезущей... всех удивить.

 Эта Лизавета Смердящая была очень малого роста девка, "двух аршин с малым", как умилительно вспоминали о ней после ее смерти многие из богомольных старушек нашего городка. Двадцатилетнее лицо ее, здоровое, широкое и румяное, было вполне идиотское; взгляд же глаз неподвижный и неприятный, хотя и смирный. Ходила она всю жизнь, и летом и зимой, босая и в одной посконной рубашке. Почти черные волосы ее, чрезвычайно густые, закурчавленные, как у барана, держались на голове ее в виде как бы какой-то огромной шапки. Кроме того, всегда были запачканы в земле, в грязи, с налипшими в них листочками, лучиночками, стружками, потому что спала она всегда на земле и в грязи.

Отец ее был бездомный, разорившийся и хворый мещанин Илья, сильно запивавший и приживавший уже много лет вроде работника у одних зажиточных хозяев, тоже наших мещан. Мать же Лизаветы давно померла. Вечно болезненный и злобный Илья бесчеловечно бивал Лизавету, когда та приходила домой. Но приходила она редко, потому что приживала по всему городу как юродивый божий человек. И хозяева Ильи, и сам Илья, и даже многие из городских сострадательных людей, из купцов и купчих преимущественно, пробовали не раз одевать Лизавету приличнее чем в одной рубашке, а к зиме всегда надевали на нее тулуп, а ноги обували в сапоги; но она обыкновенно, давая все надеть на себя беспрекословно, уходила и где-нибудь, преимущественно на соборной церковной паперти, непременно снимала с себя все ей пожертвованное, — платок ли, юбку ли, тулуп, сапоги, — все оставляла на месте и уходила босая и в одной рубашке по-прежнему.

Раз случилось, что новый губернатор нашей губернии, обозревая наездом наш городок, очень обижен был в своих лучших чувствах, увидав Лизавету, и хотя понял, что это "юродивая", как и доложили ему, но все-таки поставил на вид, что молодая девка, скитающаяся в одной рубашке, нарушает благоприличие, а потому чтобы сего впредь не было. Но губернатор уехал, а Лизавету оставили как была. Наконец, отец ее помер, и она тем самым стала всем богомольным лицам в городе еще милее, как сирота. В самом деле, ее как будто все даже любили, даже мальчишки ее не дразнили и не обижали, а мальчишки у нас, особенно в школе, народ задорный. Она входила в незнакомые дома, и никто не выгонял ее, напротив всяк-то приласкает и грошик даст. Дадут ей грошик, она возьмет и тотчас снесет и опустит в которую-нибудь кружку, церковную аль острожную. Дадут ей на базаре бублик или калачик, непременно пойдет и первому встречному ребеночку отдаст бублик или калачик, а то так остановит какую-нибудь нашу самую богатую барыню и той отдаст; и барыни принимали даже с радостью.

Сама же питалась не иначе как только черным хлебом с водой. Зайдет она, бывало, в богатую лавку, садится, тут дорогой товар лежит, тут и деньги, хозяева никогда ее не остерегаются, знают, что хоть тысячи выложи при ней денег и забудь, она из них не возьмет ни копейки. В церковь редко заходила, спала же или по церковным папертям или перелезши через чей-нибудь плетень (у нас еще много плетней вместо заборов даже до сегодня) в чьем-нибудь огороде. Домой, то есть в дом тех хозяев, у которых жил ее покойный отец, она являлась примерно раз в неделю, а по зимам приходила и каждый день, но только лишь на ночь, и ночует либо в сенях, либо в коровнике.

Дивились на нее, что она выносит такую жизнь, но уж так она привыкла; хоть и мала была ростом, но сложения необыкновенно крепкого. Утверждали и у нас иные из господ, что все это она делает лишь из гордости, но как-то это не вязалось: она и говорить-то ни слова не умела и изредка только шевелила что-то языком и мычала, — какая уж тут гордость...»

На первый взгляд, здесь речь идет о православном юродстве, а у нас все же в основе нашей ментальности - кирпичные купола Собора Василия Блаженного. Тут как бы мигом проникаешься, ведь и в романе старец Зосима, Алеша послушник... Потом понимаешь, что вся история юродства Лизаветы Смердящей - это сатанинское извращение.

Вместо мужчины-юродивого - здесь женщина, да еще и такая, что папаша Карамазов в ней женщину разглядел. Если у нас юродство связано, прежде всего с "Нельзя молиться за царя Ирода, Богородица не велит!", то здесь напротив - одно мычание. Юродивый в "Борисе Годунове" плачет: "Мальчишки отняли копеечку!" А здесь-то сама Лизавета подает от себя, да так, что и барыни не смеют отказаться. И подает с каким-то... нравственным превосходством!

Брат Федора Михайловича вспоминал, что была у них такая деревенская дура. И как-то даже она ребенка родила, но в реальности ребенок умер, а ей как с гуся вода.

Смердяков наоборот выживает, а его мать умирает... за ненадобностью. И уже Смердяков гордо несет это знамя "идейного превосходства", презирая всех, издеваясь и над Священным Писанием. В нем как раз проявляются все истинные мотивы мамаши, которые она высказать не могла.

Достоевский берет за основу историю, где ребенок заведомо нежизнеспособный. Это такое смердяковское отродье, болезненное, припадочное, пакостное, глумливое. Но... все же заведомо нежизнеспособное, как доктор прописал. Как это написано у Классика, так и будет.

Смердяковы сеют вокруг... не то чтобы смерть, а именно нежизнеспособность. Ведь какого нынешнего смердякова ни возьми... одна трахома и бледная немочь. Все вспоминаю, как под конец второго путинского срока ко мне всякая падаль вязалась с вопросами: "А куда Путин пойдет, если его опять не выберут?.."

Думаешь, да что ж это за плесень на шею навязалась? Ни черта ни на что приличное не способно, два срока конституционных отсидел, потом высматривает, как бы еще пристроиться, поскольку ему, видите ли, идти некуда... И вокруг воют юродивые лизаветы смердящие, ведь больше не на кого Россию оставить. Заменить такое тоже прямо некем, все давно сдохли. Тьфу!

И разве мало мы видели за последнее время таких юродивых смердящих Лизавет? Да только их и видели! Вы послушайте, как нынче без всякого стыда Ирина Яровая врет про альтернативные выборы! Там какого-то стеснения ровно столько же, сколько у похотливой скотопригоньевской дуры!

Что той в одной рубахе с грязи на люди выползти, что этой... врать о каком-нибудь новом законе (до этой паразитарной сволочи все ведь беззаконные были!), как типа она его будет мониторить! То есть чисто в качестве издевки очередной обычай вешает, не имея ни ума, ни стыдобушки, не имея внутренних законов, будучи не способной держать себя в обществе со всеми наравне, - и давай свое посконное вранье сверху вешать, как ворованный бублик, на который вдобавок честно заработать не сподобилась.

Она даже типа не знает, плохо это или хорошо, раз собирается мониторить. Не зря детки у таких - излом да вывих, все имеют страстную склонность к мучительству кошек. Но наши-то лизаветы смердящие почище будут скотопригоньевской дуры, они изначально хотят всем нагадить.

А все почему? А по той же причине - ненависти ко всему сущему. Как презрительная ухмылочка отпрысков таких смердящих, из-за которой им так и хочется дать по поганой морде.

Масса таких деталек, которые один в один совпадают с описанием скотопригоньевских обычаев, из-за чего, собственно мы имеем массу "догадок" от литературоедов, будто Скотопригоньевск - Россия. Да-да, щаззз... А затем стоит лишь допустить, будто все женские образы у Достоевского "на одно лицо".

Думаю, преамбула получилась и так обширная. Итак, все революции, реформы и прочие государственные перевороты производятся исключительно в интересах лизавет смердящих и их поганого отродья. Поскольку именно таким и не стыдно делать карьеру на всеобщей гуманитарной катастрофе и намеренном перепутывании верха с низом. Именно таким и "нечего терять, кроме своих цепей".

Всем прочим всегда есть чего терять, если они не ходят по деревне, как кружок материалистов Фейербаха, в одних рубахах и не смотрят на всех презрительно косенькими мутными глазенками. Знаете, приличному человеку, прежде всего, не следует терять стыд, ум, честь и совесть в нашей эпохе. Эти вещи все же свои собственные иметь надо бы каждому. Поскольку без них падать придется в аккурат до состояния нынешних причепуренных и украшенных брильянтами лизок смердящих. И как такое не разукрашивай, а все равно смердит!

Но вы тотчас возразите, мол, никак нынче не смердяковщина... а что-то иное... может и национальное. Или националистическое... типа того.

А вот скажите мне, защищавшей нашего Федора Михайловича от нападок в антисемитизме и прочих посмертных грехах, отчего при том, как наша дюбнутая прокуратура с пережору самого Достоевского клеймила, в то же самое время литературоеды вовсю возвышали светлый образ... Смердякова?

Ой, вы не в курсе? А за такими вещами следить надо! Потому как только начинают эти смердящие выносить образ маргинального быдла, так ведь это всего лишь означает, что они очередную пакость задумали.

Странно, что Алексей, заступившийся за Илюшечку, и посвятивший почти все свое свободное время как Илюшечке, так и пребывающей в нервной депрессии Катерине Ивановне, не то, что не пытается помочь своему брату (Смердякову), а даже не делает попытки пресечь издевательства и циничные выходки своего отца и братьев по отношению к Смердякову. А ведь Смердяков очень напоминает и Зосиму, и Илюшечку. Он не только внешне на них похож, но и некоторыми чертами характера, можно сказать, – сокровенной частью своего естества, своей души, поскольку низвергнут судьбой и обстоятельствами в страдание, как и два этих, кажется, ни в чем не похожих на него человека. У него почти такое же лицо, как у Зосимы, только обезображенное состоянием лакейства. Зосима, например, казался “от болезни гораздо старше, по крайней мере, лет на десять” [1; 37], Смердяков же в Москве, “В ученье <> пробыл несколько лет и воротился, сильно переменившись лицом. Он вдруг как-то необычайно постарел, совсем даже несоразмерно с возрастом сморщился, пожелтел, стал похож на скопца”[1; 115]. “И женский пол он, кажется, так же презирал, как и мужской” [1; 116].

Автор не раз упоминает о Смердякове, как о кастрате, скопце, не способном испытывать сексуального влечения, а, значит, в символическом контексте романа, не подвергаться греху сладострастия, как, например, его отец и брат Дмитрий. То есть в этом отношении Смердяков находится как бы в одном смысловом ряду с Зосимой и Илюшечкой, поскольку Илюшечка в силу своего малого возраста еще не испытывает сексуального влечения, а Зосима не обязан испытывать. Смердяков, как и Зосима, чем-то напоминает птицу, то существо, которое сильно любил брат Зосимы, и которое в художественном мире Ф.Достоевского ассоциируется с невинными детьми. Другими словами, ко всему прочему еще и будучи похожим на птичку, Смердяков хотя бы окольно или, на крайний случай, традиционно заслуживает к себе сострадания, ведь сказал же Иван Алексею, что “деток можно любить даже и вблизи, даже и грязных, даже дурных лицом”[1; 216]. То есть можно любить даже давно ставшего совершеннолетним, но чем-то похожего на ребенка человека, даже смердящего и имеющего отвратительную внешность. У Зосимы “Седенькие волосики сохранились лишь на висках, бородка была крошечная и реденькая. <> Нос не то, чтобы длинный, а востренький, точно у птички” [1; 37]. Что же касается Смердякова, то “Скопческое, сухое лицо его стало как будто таким маленьким, височки были всклокочены, вместо хохолка торчала вверх только одна тоненькая прядка волосиков”[2; 43]. И у Зосимы волосики на голове, и у Смердякова хохолок, как у птицы, поэтому Ф.Достоевский на протяжении романа несколько раз, описывая внешность Смердякова, как бы предлагает читателю ассоциировать своего героя с птицей. Например, во время откровенного разговора со Смердяковым, когда тот намекнул, что с Федором Павловичем может случиться несчастье, Иван с отвращением глядел “на скопческую испитую физиономию Смердякова с зачесанными гребешком височками и со взбитым маленьким хохолком”[1; 243]. Во время же последней встречи Ивана со Смердяковым у Смердякова “хохолок взбит, височки примазаны”[2; 50].

Нечто птичье прослеживается и в глазах Зосимы, Илюшечки и Смердякова. Об Илюшечке читаем: “болезненный и со сверкающими черными глазками”[1; 161], “с большими темными и злобно смотревшими на него глазами” [1; 162]. Что касается внебрачного сына Федора Павловича, то о нем Ф.Достоевский пишет: “прищуренный и как бы на что-то намекающий левый глазок выдавал прежнего Смердякова”[2; 43], “взгляд Смердякова, решительно злобный, неприветливый и даже надменный””[2; 50], “Смердяков молчал и все тем же наглым взглядом продолжал осматривать Ивана Федоровича”, “Дерзко уставился он в Ивана Федоровича, а у того в первую минуту даже в глазах зарябило”[2; 51], “Левый, чуть прищуренный глазок его мигал и усмехался”[1; 243]. Но и у Зосимы, нечто птичье, такое же, как и у Илюшечки и Смердякова, прослеживается в глазах: “Глаза же его были небольшие, из светлых, быстрые и блестящие, вроде как бы две блестящие точки” [1; 37].

Николай Караменов  Павел Смердяков как невеста Ивана Карамазова

Вот ведь как получается... а мужики-то и не знали! А это 2012 год, сменка двух кремлевских смердяковых. Там много чего потянется... Ну, во-первых, то самое ВТО, в которое нас всех смердяковы заволокли потому, что очень Россию презирают (об нас и речи нет, нас они в упор не видят, суки драные!), а еще очень жалеют, что Россия ни Наполеону, ни Гитлеру не сдалась, так на свой манер пособить сложившемуся неприятному положению желают. Всех нас на блюдечке специально подать.

И в момент очередной гуманитарной катастрофы мы, оказывается, как лохи педальные должны начать вовсю жалеть Смердякова, ведь в его описании так много общего с описанием старца Зосимы и несчастного Ильюшечки... И, заметим, Ильюшечка умирает, потому что собачку бродячую булавкой угостил, то есть путь смердяковщины для него оказался смертельным.

Возможно, мы даже должны донос на Достоевского в прокуратуру написать. раз он "не раз упоминает о Смердякове, как о кастрате, скопце, не способном испытывать сексуального влечения, а, значит, в символическом контексте романа, не подвергаться греху сладострастия, как, например, его отец и брат Дмитрий". Только какой смысл в нашу прокуратуру обращаться, если там все давно и дружно предались такому сладострастию, которое и папаше Карамазову не снилось? А бабы смердящие из думы и совета федераций достали своей патологической борьбой с нашим сладострастием, все простить не могут, что вот им приходится для прокорма своего отродья душу такой грязью пачкать, какая нам не снилась...

К тому же... автор решил, что уж больно у нас короткая память, а сам запамятовал, как лизаветы смердящие из нас всех кастратов сотворить планировали. Как раз перед дефолтом 1998 г. ведь только и обсуждали законопроект Екатерины Лаховой, предлагавшей кастрировать малоимущих сограждан. И если эта безумная тварь с кренделечком еще не отсидела свое за экстремизм, терроризм и фашизм, так и надо же разобраться, что же имел в виду Федор Михайлович, говоря о Смердякове как о кастрате или скопце.

Обратите внимание, что вроде как серьезный литературоед, почти что знаток Достоевского... связывает упоминание о Смердякове как о скопце или кастрате исключительно с сексом. Уже так со всей этой смердяковщиной шарики за ролики забежали, а верх с низом попутался, что к Достоевскому подходят с позицией творений какого-нибудь Владимира Сорокина, уверявшего (начитавшись Апдайка), что читателю "Войны и мира" куда интереснее описаний зимнего дуба... физиологические отправления Наташи Ростовой. Ну, вот как Апдайк раскрывает "внутренний мир женщины" воспоминанием о том, как героиня сикала за школьным автобусом, так и нам надо... подтягиваться до этого немыслимо высокого уровня.

Естественно, Достоевский имеет в виду способность любить, отсюда и способность творить. Все это в Смердякове отсутствует начисто. Как и в нынешней смердяковщине. Все же понимают, что сладострастию наша ссаная элитка может  придаваться с размахом, какой папаше Карамазову не снился, а вот любви там всем околотком из себя не выжать.

Слушайте, разве папе Карамазову когда-то пришло бы в голову бабло виолончелями в Панаму вывозить, а обратно завозить кокаин на самолете Патрушева? Нет, это смердяковщина в какой-то сотой степени.

Но типа ведь смердяковы со всеми равные, братья... хоть и в навозе найденные. Так типа надо покопаться в этой зловонной куче, да и обнаружить честь и достоинство, раз он сам их иметь не желает... Надо ведь тянуть эту сволочь всей октябрятской звездочкой, чтоб потом оно в качестве "такого же как все" над всеми и куражилось...

И понятно, что тут выбор невелик: либо самим сдохнуть, надорвавшись возле такой мрази... либо с катушек съехать, да еще и от души погрызть себя, пострадать, что ведь плохо влияли на такого братка, не ту социальную среду ему создали... прям так ведь всем миром и совратили... к отцеубийству.

А там такой, блин, "художественный образ", настолько все просто и прозрачно, что и останавливаться-то возле такого брезгуешь... Но сила художественных образов Федора Михайловича до сих пор такова, что как начнут это дерьмо палкой ворочать, да на всех в качестве "обвинения всему обществу" размазывать... так ведь и подивишься живучести этой падлы.

Хотя ведь с нами смердяковы уже проделали то же самое, что с братцем Иванушкой, зараженным западными идейками. Да-да, то самое "народ сам этого захотел". Типа ведь не они Родину предали и столько лет все рушили, нанеся ущерб, в десятки раз превышающий ущерб от Великой Отечественной войны с фашистской мразью и эсэсовскими овчарками, а народ сам с катушек съехал, проникся нездоровыми идейками, да и совратил их, сирых-убогих в сапогах с опойками.

А мы вот чувствуем, что главную лакейскую суть из смердяковых ничем не выбить, а нам-то его даже не в скопцах специально подают, а давят на его на его склонность к эпилептическим припадкам... ну, прямо ведь как у князя Мышкина. Прямо ведь вылитый князь Мышкин, раз такие припадки имеет... только здесь униженный до лакейского состояния.

И такое впечатление, что все наши маргинальные литературоеды присели к Смердякову на лавочку в роли Марьи Кондратьевны и льстиво заглядывают в его противную рожу, напевая о благородстве...

 О том, что образы некоторых героев романа «Братья Карамазовы» были интерпретированы их автором как образы героев произведений других писателей, во всяком случае, что у них была литературная предтеча, определенный художественный прототип, произведший как эстетическое, так и мировоззренческое впечатление на Ф.М.Достоевского, я узнал почти случайно, когда писал статью о Смердякове и в это же время начал читать роман Р.Хильдрета «Белый раб».

Для меня Смердяков был и остается самым загадочным персонажем «Братьев Карамазовых», поскольку испытал судьбу раба, чуть ли не в прямом смысле слова из «банной мокроты завелся», был крепостным, являлся собственностью своего отца Федора Павловича, а после крестьянской реформы стал его поваром и лакеем. То есть, когда сыновья Федора Павловича приходили к своему отцу в гости или гостили у него, как это делал Иван, несчастный Смердяков становился лакеем и своих родных братьев.

Но Смердяков был исключительным рабом и лакеем, и поэтому подобных ему трудно найти в произведениях русских писателей, которые тем или иным образом описывали крепостных или пытались через изображение их жизни изобличить рабство в России. Обычно в русских произведениях о русских рабах, созданных людьми, что застали крепостное право и часто сталкивались с различными его проявлениями, в описании крепостных присутствует определенное чувство вины или чувство умиления и даже удивления, но не презрения или брезгливой отстраненности, как это можно почувствовать на примере описания Ф.Достоевским Павла Смердякова. Никого, напоминающего Смердякова, я ни у Д.Григоровича, ни у И.Тургенева, И.Гончарова и Л.Толстого не нашел. Возможно, именно по этой причине меня вообще заинтересовала тема рабства, и я начал искать литературу, в которой бы ярко был описан образ раба. Естественно, я сразу вспомнил «Хижину дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу, а после, порывшись в Сети, нашел книгу американского писателя Р.Хильдреда «Белый раб».

Роман «Белый раб» был впервые издан в США в 1836 году, а переведен на русский язык и опубликован в России – в 1862. Роман «Хижина дяди Тома» был опубликован в Америке в 1852 году, а переведен на русский язык и издан в России в журнале «Современник» в 1858 году. Эти романы вряд ли могли пройти стороной мимо внимания Ф.Достоевского, да и любого другого русского образованного человека, потому что раскрывали важную для крепостной Росси тему рабства, и были опубликованы в России еще до его отмены. К тому же количество переводных произведений, особенно таких серьезных и злободневных для предреформенного российского общества, как романы Р.Хильдреда и Г.Бичер-Стоу, в те времена было мизерным, и поэтому, обычно, просвещенные люди их сразу покупали и жадно прочитывали.

С первых же страниц романа «Белый раб» в глаза бросается совпадения между Смердяковым и героем «Белого раба» квартероном Арчи. Во-первых, как это на первый взгляд не покажется банальным, но Смердяков и Арчи – белые рабы своих отцов, то есть были собственностью своих родителей или, если угодно, их говорящими вещами.

В главах романа «Братья Карамазовы» «Смердяков» и «Контраверза» перед читателем обнажается ничем не прикрытое циничное отношение Федора Павловича Карамазова и законнорожденных его детей к их незаконнорожденному сыну и брату Павлу Федоровичу Смердякову. За обеденным столом, с аппетитом поедая блюда, приготовленные и поданные поваром и лакеем Смердяковым, Федор Павлович и Иван с молчаливого согласия Алексея коварно подталкивают услужливого и тщеславного Смердякова пофилософствовать и поспорить с другим лакеем, Григорием, то есть во время прислуживания им начать рассуждать о том – можно ли в минуты смертельной опасности отказаться от Христа и православной веры. Смердяков здесь назван «валаамскою ослицей», а, по словам рассказчика, от лица которого идет повествование в романе, «Смердяков весьма часто и прежде допускался стоять у стола, то есть под конец обеда. С самого же прибытия в наш город Ивана Федоровича стал являться к обеду почти каждый раз»[2;117], Смердяков «с видимым удовольствием обращался к Григорию, отвечая, в сущности, на одни лишь вопросы Федора Павловича и очень хорошо понимая это. Но нарочно делая вид, что вопросы эти как будто задает ему Григорий»[2;118].

Павел Федорович Смердяков пытался понравиться Ивану, поэтому старался рассуждать логически и эффектно, приводя для подтверждения своих мыслей примеры, которые бы произвели впечатление на Ивана. Другими словами, Смердяков всеми силами пытался показать своему отцу и своим братьям (Ивану и Алексею), что он умный, интеллигентный человек (в его, естественно, понимании), чего о нем отнюдь не думали его очень близкие родственники. С этической точки зрения рассуждения Смердякова отвратительны, как, наверное, отвратительной была бы любая, без учета моральной окраски, попытка лакея или раба понравиться своему барину или владельцу, но данные рассуждения он излагает, используя бытовые логику и здравый смысл, его мысли имеют своеобразный стиль а также говорят о том, что бывший раб, лакей Смердяков, довольно неглупый человек и при определенных обстоятельствах, будь он рожден дворянином, а не крепостным, достиг бы на поприще умственной деятельности результатов не хуже, чем учащийся в университете его брат Иван, а, может, быть, и лучше.

Отца его рассуждения приводят чуть ли не в экстатическое состояние. Услышав очередные пространные рассуждения Смердякова о вере, его отец и хозяин «завизжал <>в апофеозе восторга»[2;120]. Федор Павлович, пытаясь выразить свою радость от потехи, что говорящая вещь умеет еще и рассуждать, говорит о Смердякове, обращаясь поочередно к Алексею, к Ивану и к тому же Смердякову: Алешка, Алешка, каково! Ах ты, казуист! Это он был у иезуитов где-нибудь, Иван. Ах ты иезуит смердящий, да кто же тебя научил? Но только ты врешь, казуист, врешь, врешь и врешь. <>Ты вот что мне скажи, ослица (здесь и далее выделено мной, автором статьи)»[2;119].

Однако почти аналогичные случаи, то есть развлечение господ проявлением образованности и мыслительной деятельности раба, как чего-то потешного, описаны и в романе «Белый раб». В «Белом рабе» Арчи, раб, выросший в доме своего отца, рассказывает читателю о своих познаниях, которые получил, прислуживая своему родному брату Джемсу. Поскольку Джемс был мальчик со слабым здоровьем, а Арчи обладал отличной памятью, было решено, как повествует Арчи, ибо повествование в романе идет от его лица, «что приставленный к Джемсу преподаватель обучит азбуке, а затем и чтению в первую очередь меня, я все это хорошенько запомню, а затем, во время игр, пользуясь удобным случаем, буду передавать эти знания моему юному господину». Также Арчи говорит, что «Полковник Мур, желая развеять Джемса, покупал ему книги <>и чтение стало постепенно любимым нашим занятием». [4].

Николай Караменов  Литературные родители Павла Смердякова

Это уж не просто надо верх с низом поменять, но прямо переодеться в Марью Кондратьевну, пока Смердяков поет свои отвратительные песенки.

Привержен я к милой.
Господи пом-и-илуй
Ее и меня!
Ее и меня!
Ее и меня!

Теперь вот еще обрыдаемся над тем, будто и у нас было такое же рабство, а смердяковы ведь "белые рабы" и прямые прототипы таких вот хлыщей...

А что, если не читать Достоевского по принятой нынче методике "гляжу в книгу - вижу фигу"? Ведь далеко не всех нынче возьмут в прокуратуру, там оклады повысили. А изображать при таких прокурорских окладах из себя бесплатного прокурора да еще для давно почившего в бозе Достоевского (а заодно и адвоката Смердякова) уже давно не комильфо.

Все же эпилептический припадок вовсе не относится к характеристике героя, это такой художественный прием для сбивания накала действия, чтобы не дать возможность какому-то персонажу отступить на исходные. Тут бы и надо разобраться с персонажем до конца, рассортироваться всем возле него на плохих и не окончательно... но нет никакой возможности, он в припадке. У Достоевского припадок... да как у дамы в корсете - обморок. Просто отражает слабость физической и психической конституции, но к моральным качествам отношение имеет опосредованное, согласитесь.

И нигде отчего-то не припоминают о другом скопце и кастрате Достоевского - Рогожине, который Настасью Филипповну убил. А  это, повторю, такая вполне понятная характеристика... но для человека верующего, не ржущего на Священным Писанием: "Откуда же свет-то сиял в первый день?"

Верующий человек, решивший сохранить в себе благородство, честь и достоинство, понимает, что это и есть свет свыше, а Бог - есть любовь! И разве мы не видели, как светились любовью люди? Но и сами время от времени светимся с достаточной мощностью, чтобы удерживать этот мир от смердяковкой падали.

И обратим внимание, ненависть ко всему живому у Смердякова проявилась именно на описании Творения! Поскольку одни живут, чтобы творить, а рядом лакейская сволочь пристраивается, чтобы все рушить. Им лишь непонятно, откуда ж такое желание творить и делать лучше?..

Это скопец, кастрат! Он сам с собой такое сделал! Это человек, который добровольно отказался от любви, от всех ее переживаний. Рогожин убивает Настасью Филипповну, потому что она для него - источник мучительных переживаний. А он душонкой слаб, поэтому ни утешить, ни успокоить не в состоянии даже женщину, которую захотел с таким неистовством. Смирись со всем Настасья Филипповна, он тут же бы стал над ней домашним тираном и убивал-добивал бы медленно, с нотациями и проповедями о прежней грешной жизни.

У Смердякова под боком сидит круглолицее существе в платьице с хвостиком, будто специально ему по точнейшей мерке скроенное. А вот уж и тут силенок нет как кошку помучить... субтильная натура! Это именно к этому случаю у него и припадки. Ну и, к тому, что за себя не способен ответить.

Но, конечно, уж надо быть полным идиотом, чтобы искать каких-то "литературных родителей" Смердякова в Америке. Нет, это все тот же  лакей Видоплясов из повести про "Обитателей села Степанчиково".

Это был еще молодой человек, для лакея одетый прекрасно, не хуже иного губернского франта. Коричневый фрак, белые брюки, палевый жилет, лакированные полусапожки и розовый галстучек подобраны были, очевидно, не без цели. Все это тотчас же должно было обратить внимание на деликатный вкус молодого щеголя. Цепочка к часам была выставлена напоказ непременно с тою же целью. Лицом он был бледен и даже зеленоват; нос имел большой, с горбинкой, тонкий, необыкновенно белый, как будто фарфоровый. Улыбка на тонких губах его выражала какую-то грусть и, однако ж, деликатную грусть. Глаза, большие, выпученные и как будто стеклянные, смотрели необыкновенно тупо, и, однако ж, все-таки просвечивалась в них деликатность. Тонкие, мягкие ушки были заложены, из деликатности, ватой. Длинные, белобрысые и жидкие волосы его были завиты в кудри и напомажены. Ручки его были беленькие, чистенькие, вымытые чуть ли не в розовой воде; пальцы оканчивались щеголеватыми, длиннейшими розовыми ногтями. Все это показывало баловня, франта и белоручку. Он шепелявил и премодно не выговаривал букву p, подымал и опускал глаза, вздыхал и нежничал до невероятности. От него пахло духами. Роста он был небольшого, дряблый и хилый, и на ходу как-то особенно приседал, вероятно, находя в этом самую высшую деликатность, — словом, он весь был пропитан деликатностью, субтильностью и необыкновенным чувством собственного достоинства...

Здесь мы видим портрет более характерный, с юмором... но это все тот же Смердяков. Вроде бы Видоплясов не так опасен... сам по себе. Но тут он "попадает под влияние" Фомы Опискина, а точнее вступает с ним в симбиоз... и пошло-покатилось.

Прежде этот Видоплясов служил у «одного учителя чистописания», обучился сам писать, учит теперь сына хозяина Илюшу, за что полковник ему платит отдельно по приказу Фомы Фомича полтора целковых за урок. Вдобавок Видоплясов и по окрестным помещикам со своими уроками ездит за хорошие деньги. И все с радостью обучаются этому лакейскому письму... как принимают подаяние Лизаветы Смердящей... С ног на голову.

Мало того, что Видоплясов сам писать выучился, он еще и поэт! Под покровительством Фомы Опискина на полном серьезе он намеревается издать книжку под названием «Вопли Видоплясова», но загвоздка в его фамилии. Видоплясов опасается насмешек над неблагозвучной фамилией и требует почтительно, чтобы «сообразно таланту, и фамилия была облагороженная». За короткий срок он становится поочередно Олеандровым, Тюльпановым, Верным, Улановым, Танцевым и даже Эссбукетовым, но презираемая им дворня упорно подбирает к очередной «облагороженной» фамилии отнюдь не благородные рифмы... И в дальнейшем ему нашлась хоть и неблагозвучная фамилия, но вполне отражающая суть его поэзии - Смердяков. Кстати, в финале повести сообщается, что лакей–поэт «давным–давно в желтом доме и, кажется, там и умер». То есть именно и здесь со Смердяковым полнейшее сходство. Каких же еще "литературных родителей" выискивать?

И у меня здесь происходит такой разговор со Смердяковым, где все же сквозит попытка издевочки, почти дуэль...  но стоит все же обратить внимание, как остро и почти эпилептически реагируют смердяковы на малейшую угрозу, что все прорвут таки петлю времени без них, оставив их опостылевший всем "художественный образ" в прошлом.

Продолжение следует...

Читать по теме:

• Правовые вопросы. Часть I
• Правовые вопросы. Часть II
• Правовые вопросы. Часть III 
• Правовые вопросы. Часть IV
• Правовые вопросы. Часть V
• Правовые вопросы. Часть VI
• Правовые вопросы. Часть VII
• Правовые вопросы. Часть VIII
• Правовые вопросы. Часть IХ
• Правовые вопросы. Часть Х
• Правовые вопросы. Часть ХI
• Правовые вопросы. Часть ХII
• Правовые вопросы. Часть ХIII

©2018 Ирина Дедюхова. Все права защищены.

Комментарии (8) на “Правовые вопросы. Часть IХ”