Огурцова на линии

Нравственная сила, как и мысль, безгранична.

О. Бальзак

В любом обществе, как правило, в искусстве одновременно протекают два параллельных процесса: настоящее искусство непременно имеет конкурирующий процесс псевдоискусства, где место многим неудобного художника - занимает человек без мировоззрения, взламывающего косные, лишенные нравственного осмысления общественные устои.

Существует расхожая поговорка: «Надо помочь гению, серость пробьется сама!» На самом деле, обычно этим надуманным предлогом под видом доморощенных «гениев» обычно проталкивается более удобная серость, имитирующая творчество.

На отсутствии жизнеспособных современных литературных образов в переломный период жизни общества, по упадку отечественного кинематографа – можно сделать однозначный вывод, что лавры и официальное признание - пожинает псевдоискусство, оправдывающее сложившийся порядок вещей, смещающее нравственный выбор в область соответствия определенной идеологии, пытающейся закрепить и «стабилизировать» существующие общественные отношения. Подменяя готовыми выводами нравственный выбор человека, псевдоискусство пытается остановить развитие общественного сознания и сознание отдельного индивида, «обдумывающего житье», и жестко закрепить человеческое сознание на уровне общепринятых шаблонов.

Псевдоискусство предлагает человеку успокоить собственную совесть сознанием – похоронным «от нас ничего не зависит». Искусство при этом превращается в сумму неких мертвых сведений, которыми принято демонстрировать приобщение к культуре, вне зависимости от нравственного выбора и даже от действительного уровня личной культуры. Становится возможным совмещение абсолютно некультурного образа мыслей, но невежественная речь, пересыпаемая не осмысленными нравственно цитатами из Кафки – как бы поднимает этого нравственного неандертальца в духовном плане.

Псевдоискусство отделяет человека от осмысления реальности и собственной жизни, все дальше загоняя в раковину вселенского одиночества, сводя бесценную человеческую жизнь – к прозябанию на задворках общественной сцены.

Псевдоискусство, не умея создать жизнеспособные художественные образы, обкрадывает и каждую человеческую жизнь, пытаясь остановить то мгновенье, которое породило этот временный и безнравственный триумф. Таким образом, вместо глубоко нравственного выбора на основании духовного катарсиса – псевдоискусство навязывает тот же выбор, который предлагает Фаусту Мефистофель Гете.

Фауст:

Ну, по рукам!

Когда воскликну я: «Мгновенье,

Прекрасно ты, продлись, постой!»—

Тогда готовь мне цепь плененья,

Земля разверзнись подо мной!

Твою неволю разрешая,

Пусть смерти зов услышу я —

И встанет стрелка часовая,

И время минет для меня.

[Перевод 1878 г. русского ученого-зоолога и поэта Николая Александровича Холодковского (1858-1921 гг.)]

Вместе с тем, в обществе всегда существует и настоящее искусство, создаваемое в результате осмысления действительности, освобождающее человеческое сознание от навязываемых идеологических установок – в пользу изначальной духовности человека, возвращая личность к свободе нравственного выбора, данной каждому свыше.

Псевдоискусство лишь спекулирует на исконных духовных потребностях человека, предлагая ему эрзац готового нравственного выбора. После социальных ломок на протяжении всего ХХ века псевдоискусство научилось спекулировать и на самых лучших человеческих качествах, в том числе и на самоограничении свободы личности ради блага всего общества. В России, как нигде более, псевдоискусство подменяет любовь к Родине – идеологическим патриотизмом, верностью официальным доктринам и, в конечном счете, некритичной лояльностью к конкретным политическим фигурам.

На этой почве возникает уродливое общественное явление – культ личности. Если в 30-х годах прошлого века само существование культа личности было обусловлено масштабными задачами индустриализации страны, а затем условиями самой страшной в истории человечества Второй мировой войны, то в мирное время начала ХХI века, в самой богатой стране мира с растущим невиданным разрывом социального неравенства населения, имеющего самый высокий в мире образовательный и интеллектуальный уровень, – подобное явление не может быть оправдано никакими объективными факторами.

Принижение роли настоящего искусства сразу же дает фору псевдоискусству, жестко навязывающего готовые шаблонные выводы на уровне открытых нравоучений, не оставляющих места свободе нравственного выбора. Здесь духовная творческая сила читателя/зрителя/слушателя не задействуется в эстетическую триаду, завершающую создание художественного образа, обладающего огромной созидательной силой, способной полностью изменить и характер общественных отношений без социальных потрясений.

Но когда от человека требуют лишь внешнего соответствия каким-то навязываемым шаблонам, которые не являются результатом его сотворчества и его нравственного выбора, - результатом оказывается не только апатия, но и длительный период недоверия к слову, к традиционным формам искусства, которые используются для идеологического давления на общество, ограничивая нравственный выбор.

В такие периоды непременно возникают новые формы искусства, которые предоставляют свою версию образности и, вместе с ней, - свободу нравственного выбора в новых условиях.

Мимические постановки и религиозные мистерии, к которым человечество вернулось в Средние века, выявили отнюдь не только рост религиозности общества, но и то, что люди… вновь по ряду причин перестали доверять слову. Хотя подобные выступления соответствовали народным традициям религиозных мистерий с танцами и мимическими сценами по хорошо известным зрителям каноническим сюжетам, именно средневековые мимы имели античный источник – мимические сентенции Публия Сира, которому приписывается афоризм: «Нравы говорящего убеждают больше, чем его речи».

Выступления Публия Сира проходили без речей, которые бы он мог, по примеру Цицерона, посвятить исключительно себе-любимому. Жесты и мимика использовались Публием – как способ донести до зрителей мысли и чувства, создать художественные образы новыми «техническими средствами».

Мимы Публия Сира, хотя и имевшие первоначальный сценарий, держались на искусстве импровизации, учитывавшем вкусы и настроение публики. Его мимические представления предварял краткий пролог, а заканчивались они афористичным нравоучительным эпилогом. Например, во время похорон императора Веспасиана, чья скупость была прославлена теми же мимами («деньги не пахнут»), мим изображает императора, якобы встающего с похоронных носилок.

- Чьи это похороны? – спрашивает он, озираясь.

- Твои!

- И сколько они стоят?

- Миллион сестерциев.

- О! Лучше отдайте эти деньги мне, а мое тело бросьте хоть в Тибр!

Вот выражения из таких мимов и вызывали восторг зрителей, передавались из уст в уста, ходили по рукам «в списках», издавались в сборниках. О широком хождении в народе сборников Публия Сира сообщает знаменитый писатель II века Авл Геллий, но еще в I в н э на многие сентенции Сира восхищают Сенеку. Сборники пережили падение Римской империи, вызвали огромный интерес в Средневековье, в 1500 г. Эразм Роттердамский издал свои знаменитые Adagia (сборник латинских премудростей), где солидное место отводилось и Публию Сиру.

Публий Сир использовал в качестве «осовремененных» сентенций и народные латинские поговорки, а при переписывании его сборники дополняются другими авторами, причем, как предшественники Сира, так и позднейшие, в том числе Сенека, отмечавший в Публии Сире настоящую «римскую прямоту». Однако все остается в веках именно потому, что в сентенции-обобщении не задаются конкретные условия, это голые нравственные выводы для случая «всех времен и народов». Нравственность здесь – константа, а переменные лишь люди, эпохи, общественные отношения.

Necesse est multos timeat quem multi timent - Многих должен пугаться тот, кого многие боятся.

Etiam sanato vulnere cicatrix manet - Даже если и зажила рана, рубец остается

Iudex damnatur ubi nocens absolvitur - Это обвинение судье, если виновный освобождается.

Публий Сир

В отличие от Публия Сира, вся жизнь которого была подчинена его мимическому искусству и кратким сентенциям, его горячему поклоннику и последователю Сенеке было, что терять в жизни. Поэтому его сентенции возвышены и осторожны. В списках он не раз правил афоризмы Публия Сира, стараясь смягчить слишком острую сатиру.

Став воспитателем Нерона, он произнес тому множество сентенций. Вряд ли Сенека предполагал, что закончит жизнь, как и Цицерон, мнивший себя наставником молодого Октавиана. Получивший блестящее образование Нерон приказал учителю покончить с собой, - в точности так же, как Октавиан внес своего наставника, о достоинствах которого тот произносил изящные филиппики, в списки людей вне закона.

Человек по своей природе - животное чистое и изящное.

Человек, который думает только о себе и ищет во всем своей выгоды, не может быть счастлив. Хочешь жить для себя, живи для других.

Сенека

Все это свидетельствует о том, что прямые нравоучения не производят непосредственного облагораживающего воздействия на тех, кому, казалось бы, изначально предназначены. Если человек нисколько в них не нуждается, не ищет путей нравственного роста, пищи духовной, - так и разговор с Сенекой для него будет тяжкой повинностью.

Вместе с тем, на месте Нерона в годы его ученичества хотели бы оказаться очень многие, о чем свидетельствует множество литературных произведений на тему отношений учителя и ученика.

Из трагической биографии Сенеки можно вывести полезную сентенцию о том, что люди вокруг – не «тупое быдло», не «масса», не «тетки из очереди» и не группировки «классов» с непреодолимыми противоречиями. Каждый человек по-своему уникален, он ежедневно вынужден многое решать для себя, делая нравственный выбор в куда более тяжелых условиях, чем это довелось Октавиану или Нерону.

Больше пользы приносит речь, которая малыми долями прокрадывается в душу. В пространных же рассуждениях, написанных заранее и прочитанных при народе, шуму много, а доверительности нет.

Зря примыкать к идущим впереди опасно, а между тем, когда возникает вопрос о смысле жизни, люди никогда не рассуждают, а всегда верят другим, так как всякий более склонен верить, чем рассуждать.

Кто громоздит злодейство на злодейство, свой множит страх.

Кто живет без цели впереди, тот всегда блуждает.

Так поставим перед собою цель - высшее благо, чтобы стремиться к ней изо всех сил и иметь ее в виду в каждом деле, в каждом слове.

Мы на многое не отваживаемся не потому, что оно трудно; оно трудно именно потому, что мы на него не отваживаемся.

Незнание - плохое средство избавиться от беды.

Неизбежное прими достойно.

Некоторые лекарства опаснее самих болезней.

Несчастна душа, исполненная забот о будущем.

Несчастье - удобное время для добродетели.

Сенека

Человечество живо, поскольку людей, сделавших выбор в пользу лучших душевных качеств – неизмеримо больше. И как бы кто не относился к Сенеке и Нерону, насколько бы ничтожно мало знали о них люди, но на эту давнюю трагедию накладывается нравственная оценка многих поколений так, что он в дальнейшем определяет и отношение всех, кто узнает эту историческую притчу впервые, вне зависимости от степени чьей-то личной нравственности.

Из самых скупых сведений уже рисуются образы, впитывая в себя личный жизненный опыт. Нравоучения «позднего» Цицерона заранее заставляют нас испытывать скуку и неловкость, отчаянный пламенный мим Публий Сир вызывает восторг своим сарказмом и остроумием, верой в нравственное начало своих многочисленных зрителей. Мы понимаем, насколько пустой душой обладал Нерон, насколько страшно, когда такие люди имеют неограниченную власть над человеческими жизнями.

Но мы видим и то, что нравоучительная сентенция – мертва, если она несозвучна той нравственной оценке, которая необходима человеческой душе в качестве поддержки. И, зачастую, люди, не испытывающие материальных затруднений, с легкостью достигшие всего, к чему многим бессмысленно стремиться из-за изначальной несбыточности таких стремлений, - считают, что они выше нравственности «теток из очереди», выше обычной человеческой порядочности… не понимая, в какую бездну порока скатываются, навсегда лишая себя… возможности быть счастливыми. Не зря сам Сенека главными своими сентенциями считал высказывания о неминуемой смерти и о том, что человек обязан быть счастливым, стараясь жить… весело.

«Искусства смягчают нравы», - утверждал Овидий, живший на рубеже эпох, как и уже упомянутые нами исторические фигуры. Овидий прославился, в первую очередь, любовной лирикой, однако нравов тех, кто привык с легкостью вершить человеческие судьбы, в отношении себя он вовсе не «смягчил», последние десять лет жизни проведя в изгнании.

Скажет молва, что в тебе прежнего гения нет.

Должен и дело судья, и его обстоятельства вызнать,

Если же вызнано все - суд безопасен тебе.

Песни являются в мир, лишь из ясной души изливаясь,

Я же внезапной бедой раз навсегда омрачен.

Песням нужен покой, и досуг одинокий поэту -

Я же страдаю от бурь, моря и злобной зимы.

С песнями страх несовместен, меж тем в моем злополучье

Чудится мне, что ни миг, к горлу приставленный меч.

Пусть же труду моему подивится судья беспристрастный,

Строки, какие ни есть, пусть благосклонно прочтет.

Хоть Меонийца1 возьми и пошли ему столькие беды -

И у него самого дар оскудел бы от бед.

В путь, мой свиток, ступай и к молве пребывай равнодушен,

Если ж читателю ты не угодишь, не стыдись.

Ныне фортуна моя не настолько ко мне благосклонна,

Чтобы рассчитывать мог ты на людскую хвалу.

В благополучье былом любил я почестей знаки,

Страстно желал, чтоб молва славила имя мое.

Если мне труд роковой и стихи ненавистны не стали,

То и довольно с меня - я же от них пострадал.

[Овидий «Скорбные элегии. Книга первая» 

1Меониец – по основной версии Гомер, как сын Меона]

Для нас славу Овидия уже затмил гений Александра Сергеевича Пушкина (1799-1837 гг.), полностью переформатировавший весь образный ряд русского языка. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить язык Гавриила Романовича Державина (1743-1816 гг.), того самого «старика», который «в гроб сходя, благословил» юного поэта, - и почти современный нашему язык Пушкина.

Но если мы попытаемся осмыслить нравственные критерии, которыми руководствуемся в жизни, мы обнаружим, что большинство из них вросло в душу с творчеством Пушкина, который, в свою очередь, запечатлел в своем воображении образы Овидия. Именно в этой поэтической преемственности восстанавливается «связь времен» для всех, кто знаком с его творчеством.

Овидий, я живу близ тихих берегов,
Которым изгнанных отеческих богов
Ты некогда принес и пепел свой оставил.
Твой безотрадный плач места сии прославил;
И лиры нежный глас еще не онемел;
Еще твоей молвой наполнен сей предел.
Ты живо впечатлел в моем воображенье
Пустыню мрачную, поэта заточенье,
Туманный свод небес, обычные снега
И краткой теплотой согретые луга.
Как часто, увлечен унылых струн игрою,
Я сердцем следовал, Овидий, за тобою!

[А.С. Пушкин «К Овидию» 1821 г.]

Перекликающиеся судьбы Овидия и Пушкина выявляют очень важное свойство настоящего искусства, во все времена признаваемое «вредным» и весьма опасным для власть имущих в любом кризисе легитимности их власти, при недостатке харизматичности создаваемых ими собственных образов.

Овидий – лирический поэт, писавший о страстях человеческих, абсолютно аполитичный. Главный труд его жизни поэма «Метаморфозы» (лат. Metamorphoses) в пятнадцати книгах повествует о различных превращениях, произошедших со времени сотворения мира по греческой и римской мифологиям. Всего их набралось около двухсот. Наряду с «Мифологической библиотекой» Аполлодора, поэма является уникальной по своему охвату сборником античных мифов. За что автор подобного произведения мог вызвать к себе настолько негативное отношение властей, что умер в изгнании?..

Отправивший его в пожизненную ссылку император Октавиан Август, принявший это имя, чтобы самому себе вынести нравственную оценку («Август», Augustus — возвеличенный, увеличивающий блага), переименовал в свою честь секстилис и переставил количество дней в месяцах, чтобы непременно иметь в «своем» счастливое нечетное число дней. Хотя Октавиан принял христианство, в обыденной жизни он оставался суеверным язычником.

Внезапная ссылка поэта в Томы (совр. Констанца) официально обоснована императором Августом - как «оскорбление и ошибка». Современники, гадая о причинах опалы поэта, усматривают «оскорбление» в аморальном легкомыслии написанной Овидием восемью годами ранее поэмы «Искусство любви» (Ars amatoria), совпавшей со скандалом, связанным с супружеской неверностью дочери императора Юлии. Гнев Августа, который вел общественную показательную борьбу с распущенностью, разразился, когда в аналогичную историю оказалась вовлечена дочь Юлии, Юлия Младшая, внучка Августа.

Император, произносивший множество речей о чистоте нравов, неоднократно использовавший чьи-то аморальные поступки для государственного уголовного преследования, конечно, не мог допустить, что дочь и внучка могли руководствоваться в своих поступках не только поэмой Овидия, но и примером его жизни (что намного естественнее). А то, что жизнь императора при его любви к публичному морализаторству давала почву подобным догадкам, свидетельствует легкость, с которой Август ломает жизнь Овидия, обвинив его в невоспитанности и нечестности дочери и внучки.

В чем же состояла «ошибка» поэта, до сих пор остается загадкой. Сам Овидий из осторожности ограничивается лишь намеком: он случайно оказывается свидетелем чего-то недозволенного (и, вероятно, об этом не донес). Возможно, Овидий был в курсе династических интриг с целью лишить Тиберия, сына императрицы Ливии от предыдущего брака, прав престолонаследника.

Через 6 лет ссылки, после смерти Августа, у Овидия ненадолго оживает надежда вернуться на родину, однако никакого отклика у преемника императора, Тиберия, поэт не нашел. Хотя при ходатайстве к его племяннику и приемному сыну Германику он обещал посвятить императору свою последнюю поэму «Фасты». Вся эта история еще раз показывает, что люди, облеченные личной властью над обществом, крайне ревностно относятся… к властителям душ, обладающим куда более обоснованной и нравственной властью, которой человек покоряется с радостью и готовностью, обретая необходимую душевную свободу.

Прекрасные стихи, весь гармонический ряд звучания высокой поэзии, мировоззренческие темы, охватывающие космогонические представления человечества – сами по себе являются торжеством человеческого гения, не нуждающегося в иных поводырях, в наставниках, неспособных должным образом воспитать и собственную дочь.

В соприкосновении с настоящим искусством читатели, испытывая эстетическое воздействие образного ряда, - получают мощный прилив творческих сил, жаждущих реализации. И такими людьми становится намного сложнее управлять, ведь тому, от кого зависят их судьбы, надо иметь не меньший творческий потенциал, уметь ставить перед собой, а главное, решать сложные государственные задачи. При этом проще поступить иначе, поскольку в любой власти, кроме власти искусства, есть искушение: использовать ее не на благо всего общества (которое может и не оценить по достоинству сделанное), а лишь для себя лично.

«Метаморфозы», написанные гекзаметром, традиционным размером эпической поэзии, повествуют о мифических превращениях, начиная с создания мира из хаоса и вплоть до апофеоза Юлия Цезаря, душа которого, согласно распространенному поверью, переселилась в комету, появление которой совпало с погребальными играми в его честь. И читатель поднимается в воображении до уровня богов и мифических героев, творит и управляет собственными мирами. После такого духовного потрясения он уже не будет прежним, вряд ли он будет воспринимать моральные сентенции императоров некритично, один к одному.

Здесь происходит еще один водораздел между настоящим искусством, опирающимся на интеллект и духовные силы читателя, - и псевдоискусством, имеющем лишь внешнюю схожесть с искусством, но неспособном захватить мысли и чувства читателя.

Псевдоискусство рождается из ущербной уверенности, будто все читается, что напишется, будто читающий воспринимает написанное – один к одному, не включая в процесс сотворчества собственную душу.

Мальчик, отбившись меж тем от сонмища спутников верных,
Крикнул: «Здесь кто-нибудь есть?» И, — «Есть!» — ответила Эхо.
Он изумился, кругом глазами обводит и громким
Голосом кличет: «Сюда!» И зовет зовущего нимфа.
Он огляделся и вновь, никого не приметя, — «Зачем ты, —
Молвит, — бежишь?» И в ответ сам столько же слов получает.
Он же настойчив, и вновь, обманутый звуком ответов, -
«Здесь мы сойдемся!» — кричит, и, охотней всего откликаясь,
Эхо зовет его, — «Сойдемся!» — ответствует Эхо.
Собственным нимфа словам покорна и, выйдя из леса,
Вот уж руками обнять стремится желанную шею.
Он убегает, кричит: «От объятий удерживай руки!
Лучше на месте умру, чем тебе на утеху достанусь!»
Та же в ответ лишь одно: «Тебе на утеху достанусь!»

[Овидий «Метаморфозы»]

Расхожее выражение «посвятить свою жизнь искусству», обычно подразумевает уже достигнутые вершины творчества и людей, чьи заслуги уже признаны потомками, при этом внимание не фокусируется на сложных перипетиях судьбы самого художника. Но вряд ли кто-то представляет, насколько трудно решиться посвятить жизнь грандиозному труду, не имея никаких гарантий, что этот труд будет оценен современниками по достоинству, что он удовлетворит самого автора.

При всей беззащитности настоящего творца, «легкой доступности» его личности давлению извне, - следует помнить, что своим творчеством такой человек веками способен влиять на людей, опираясь на лучшие их душевные качества. И после физической смерти он помогает пробуждать собственные творческие силы воображения многих поколений потомков, не стараясь подавить нотациями, а давая возможность самому человеку сделать свой нравственный выбор.

Император Август очень ошибся, считая, будто его влияние после прекращения гонений на христианство – превысит влияние «никчемного» поэта. Мало кто сейчас помнит, кто прекратил чудовищные представления с убийствами христиан, но так же мало кто из поэтов сравнится с Овидием по влиянию на потомков. Интерес, который возникает к Овидию в эпоху Возрождения 11–12 вв. такой силы, что это время по праву называют Aetas Ovidiana («веком Овидия»). Лишь на Вергилия Данте ссылается чаще, чем на Овидия.

Сам Овидий ставил творчество Вергилия выше, он всю жизнь сожалел, что был незнаком с Вергилием лично, хотя они были современниками. Овидию довелось лишь однажды увидеть Вергилия, когда он присутствовал на чтении Горацием его стихов.

Овидий – самый упоминаемый автор у Чосера, имевшего рукопись Метаморфоз, которые были незаменимым источником сведений по мифологии до тех пор, пока Боккаччо и другие авторы не составили компиляции по мифологии. Петрарка и Боккаччо, чье творчество основывалась на радости жизни, любви ко всему сущему – переполнены Овидием, как Монтень и другие поэты Плеяды во Франции. К творчеству Овидия обращаются великие писатели Испании и Португалии. Шекспир, знакомый с Метаморфозами по стихотворному английскому переводу Артура Голдинга, много заимствовал отсюда, в частности, для пьес «Сон в летнюю ночь» и «Буря». После Мильтона и Мольера, после перевода Метаморфоз, вышедшего в 1717 г. интерес к Овидию начал постепенно угасать. Верх вновь берет пуританское осуждение «простых радостей жизни», а в литературе, с развитием книгопечатания, большая проза побеждает поэмы. Овидий вначале уступил место Вергилию, с более сложными трагическими впечатлениями от жизни, а затем интерес публики от латинских авторов переместился к греческим трагедиям, сюжеты которой нашли отражение в современной литературе и драматургии, что свидетельствовало об изменившихся условиях нравственного выбора, о более тяжелых раздумьях, связанных с ним.

Для нас «связь времен» с Овидием осуществляется гением Пушкина, который оказал неизгладимое влияние на каждого, кто говорит на русском. Хотя обоих поэтов власти сочли слишком легкомысленными, чтобы жить без ссылок и изгнаний. В результате мы соглашаемся не с нравоучительными нотациями их менторов, а с автором «Метаморфоз», утверждавшего, что настоящее искусство оказывает глубокое и исключительно благотворное воздействие на нравственность всех, кто с ним соприкасается.

Читать по теме:

• Нравственные критерии анализа. Часть 1
• Нравственные критерии анализа. Часть 2

©2010 Ирина Дедюхова. Все права защищены.

Статья вошла в книгу "Нравственные критерии анализа"

Комментарии (7) на “Нравственные критерии анализа. Часть 2”