Огурцова на линии

Зашел, значит, ко мне братец, узнать, как там его племянница в Каире, учавствует ли в "народных волнениях" с красной розочкой.  Конечно, вспомнили его давешний поход к следователю Сахабутдинову, который пытался на пальцах пояснить моему брату, как ему надо бы устроить кровную месть написавшим на меня чеченцам.

Все это настолько напоминало сцены из романа Ярослава Гашека "Похождения бравого солдата Швейка", что мы поневоле вспомнили наш с ним любимый роман и наиболее яркие эпизоды.

Брат когда-то, за неимением нормального варианта романа в книжном голоде советского периода, вначале прочел его на чешском - сочном диалекте пражского предместья, там вообще от всех этих историй - остается полный угар. У нас с ним и "Приключения Пиноккио" Карло Каллоди было на украинском, а "Приключения Чиполлино" Джанни Родари - на польском. Так что тоже было трудное детство, достали языковые сложности всех "наций", госпидипрости.

Тем не менее, приглашаю все нации вновь перечитать наиболее забавные эпизоды этого романа, написанного как раз накануне осуществления "югославского сценария" с Австро-Венгрией при деятельном участии Лиги наций. Так как же пытались осуществить свое право на самоопределение множество наций, томившихся в австровенгерской "тюрьме народов"?

Швейк - это такой сборный персонаж, многонациональный, легко сходящийся с различными национальными менталитетами, тут же отыскивающий в них слабинку. У него своеобразная фамилия при чешской роже, что позволяет некоторым ревнителям "чистоты крови" дистанцироваться от него, как от чужака. Швейк не возражает, а всячески поддерживает это национальное обособление. Особенно, когда о впечатлениях "Ну, а как вам нравится у нас в Чехии?" - его спрашивает... немец, тут же демонстрируя ментальные способности к мелочным подсчетам вообще и статистике - в частности.

Согласитесь. так и напрашиваются ассоциации со следователем татарской национальности из республике Удмуртия, озабоченным процветанием 200-т наций. Насколько я помню, даже в Лиге наций - этих самых наций было намного меньше.

- Ну, а как вам нравится у нас в Чехии?

- Мне в Чехии всюду нравится,-- ответил Швейк,-- мне всюду попадались славные люди.

Вахмистр кивал головой в знак согласия.

- Народ у нас хороший, симпатичный. Какая-нибудь там драка или воровство в счет не идут. Я здесь уже пятнадцать лет, и по моему расчету тут приходится по три четверти убийства на год.

- Что же, не совсем убивают? Не приканчивают? -- спросил Швейк.

- Нет, не то. За пятнадцать лет мы расследовали всего одиннадцать убийств: пять с целью грабежа, а остальные шесть просто так... ерунда.

Настоящий беспредел начинается, стоило Швейку повстречать на своем жизненном пути некого вольноопределяющегося. начиненного историями о солдатской дедовщине в армии и межэтническими разборками оскорблениями на национальной почве. Повстречались они, естественно, в узилище, то есть на полковой гауптвахте.

Вольноопределяющийся замолк и, видно, найдя во время паузы новую тему из казарменной жизни, продолжал:

- Случилось это при капитане Адамичке. Адамичек был человек чрезвычайно апатичный. В канцелярии он сидел с видом тихо помешанного и глядел в пространство, словно говорил: "Ешьте меня, мухи с комарами". На батальонном рапорте бог весть о чем думал. Однажды к нему явился на батальонный рапорт солдат из одиннадцатой роты с жалобой, что прапорщик Дауэрлинг назвал его вечером на улице "чешской свиньей" Солдат этот до войны был переплетчиком, рабочим, сохранившим чувство национального достоинства.

"Н-да-с, такие-то дела...-- тихо проговорил капитан Адамичек (он всегда говорил очень тихо).-- Он сказал это вечером на улице? Следует справиться, было ли вам разрешено уйти из казармы? Abtreten!" /Марш! (нем.)/

Через некоторое время капитан Адамичек вызвал к себе подателя жалобы. "Выяснено,-- сказал он тихо,-- что в этот день вам было разрешено уйти из казармы до десяти часов вечера. Следовательно, наказания вы не понесете... Abtreten!"

С тех пор, дорогой мой, за капитаном Адамичком установилась репутация справедливого человека. Так вот, послали его на фронт, а на его место к нам назначили майора Венцеля. Это был просто дьявол, что касается национальной травли, и он наконец прищемил хвост прапорщику Дауэрлингу.

Майор был женат на чешке и страшно боялся всяких трений, связанных с национальным вопросом. Несколько лет назад, будучи еще капитаном в Кутной горе, он в пьяном виде обругал кельнера в ресторане чешской сволочью. (Необходимо заметить, что майор в обществе и дома говорил исключительно по-чешски и сыновья его учились в чешских гимназиях.)

"Слово не воробей, вылетит -- не поймаешь",-- эпизод этот попал в газеты, а какой-то депутат подал запрос в венский парламент о поведении майора Венцеля в ресторане. Венцель попал в неприятную историю, потому что как раз в это время парламент должен был утвердить законопроект о воинской повинности, а тут -- пожалуйте! -- эта история с пьяным капитаном Венцелем из Кутной горы.

Позднее капитан узнал, что вся история -- дело рук некоего зауряд-прапорщика из вольноопределяющихся Зитко. Это Зитко послал заметку в газету. У него с капитаном Венцелем были свои счеты еще с той поры когда Зитко в присутствии самого капитана Венцеля пустился в рассуждение о том, что "достаточно взглянуть на божий свет, увидеть тучки на горизонте и громоздящиеся вдали горы, услышать рев лесного водопада и пение птиц, как невольно на ум приходит мысль: что представляет собой капитан по сравнению с великолепием природы? Такой же нуль, как и любой зауряд-прапорщик".

Так как офицеры в это время порядочно нализались, капитан Венцель хотел избить бедного философа Зитко, как собаку. Неприязнь их росла, и капитан Венцель мстил Зитко где только мог, тем более что изречение прапорщика стало притчей во языцех.

"Что представляет собой капитан Венцель по сравнению с великолепием природы",-- это знала вся Кутная гора.

"Я его, подлеца, доведу до самоубийства",-- говаривал капитан Венцель. Но Зитко вышел в отставку и продолжал заниматься философией. С той поры майор Венцель вымещает зло на всех младших офицерах. Даже подпоручик не застрахован от его неистовства. О юнкерах и прапорщиках и говорить нечего.

"Раздавлю его, как клопа!" -- любит повторять майор Венцель, и беда тому прапорщику, который из-за какого-нибудь пустяка шлет солдата на батальонный рапорт. Только крупные и тяжелые проступки подлежат его рассмотрению, например, если часовой уснет на посту у порохового склада или совершит еще более страшное преступление,-- скажем, попробует ночью перелезть через стену Мариинских казарм и уснет наверху, на стене, попадет в лапы артиллеристов, патруля ополченцев, - словом, осрамит честь полка.

Я слышал однажды, как он орал в коридоре: "О господи! В третий раз его ловит патруль ополченцев. Немедленно посадить сукина сына в карцер; таких нужно выкидывать из полка, пусть отправляется в обоз навоз возить. Даже не подрался с ними! Разве это солдат? Улицы ему подметать, а не в солдатах служить. Два дня не носите ему жрать. Тюфяка не стлать. Суньте его в одиночку, и никакого одеяла растяпе этому".

Теперь представьте себе, дружище, что сразу после перевода к нам майора Венцеля этот болван прапорщик Дауэрлинг погнал к нему на батальонный рапорт одного солдата за то, что тот якобы умышленно не отдал ему, прапорщику Дауэрлингу, честь, когда он в воскресенье после обеда ехал в пролетке с какой-то барышней по площади. В канцелярии поднялся несусветный скандал -- унтера рассказывали потом. Старший писарь удрал с бумагами в коридор, а майор орал на Дауэрлинга:  "Чтобы этого больше не было! Himmeldonnerwetter! Известно ли вам, что такое батальонный рапорт, господин прапорщик? Батальонный рапорт-- это не Schweinfest /Праздник по случаю того, что зарезали свинью (нем.)./. Как мог он вас видеть, когда вы ехали по площади? Не помните, что ли, чему вас учили? Честь отдается офицерам, которые попадутся навстречу, а это не значит, что солдат должен вертеть головой, как ворона, и ловить прапорщика, который проезжает по площади. Молчать, прошу вас! Батальонный рапорт -- дело серьезное. Если он вам заявил, что не мог вас видеть, так как в этот момент отдавал честь мне, повернувшись ко мне, понимаете, к майору Венцелю, а значит, не мог одновременно смотреть назад на извозчика, на котором вы ехали, то нужно было ему поверить. В будущем прошу не приставать ко мне с такими пустяками!"

С тех пор Дауэрлинг изменился.

Вольноопределяющийся зевнул.

-- Надо выспаться перед завтрашним полковым рапортом. Я думал хоть бы частично информировать вас, как обстоят дела в полку.

"Что представляет собой капитан Венцель по сравнению с великолепием природы",-- это знала вся Кутная гора" - процитировал мой брат, глянув начало статьи "Государственный экстремизм. Часть II", и громко заржал.

Вторую часть статьи я, как назло, начала с философской широтой  зауряд-прапорщика Зитко. Даже картинку отчего-то подобрала с заснеженным горным склоном. Из художественного вступления само собою вытекала глубокая мысль. что, в сравнении с великолепием зимней природы России, - все наши следователи, депутаты. конгрессмены, министры и даже премьеры - одно серое ничто. Сама не понимаю. как это у меня получилось.

Ну. и после недавнего облома протоиерея Чаплина с рассказом. куда его влекут условно одетые россиянки, мы, конечно, вспомнили психологические австровенгерские рассуждения об изнасилованиях на межэтнической почве.

Швейк просидел под арестом три дня. За три часа до освобождения его вместе с вольноопределяющимся отвели на главную гауптвахту, а оттуда под конвоем отправили на вокзал.

-- Давно было ясно, что нас переведут в Венгрию, -- сказал Швейку вольноопределяющийся.-- Там будут формировать маршевые батальоны, а наши солдаты тем временем наловчатся в стрельбе и передерутся с мадьярами, и потом мы весело отправимся на Карпаты. А в Будейовицах разместят мадьярский гарнизон, и начнется смешение племен. Существует такая теория, что изнасилование девушек другой национальности -- лучшее средство против вырождения. Во время Тридцатилетней войны это делали шведы и испанцы, при Наполеоне -- французы, а теперь в Будейовицком крае то же самое повторят мадьяры, и это не будет носить характера грубого изнасилования. Все получится само собой. Произойдет простой обмен: чешский солдат переспит с венгерской девушкой, а бедная чешская батрачка примет к себе венгерского гонведа. Через несколько столетий антропологи будут немало удивлены тем, что у обитателей берегов Мальши появились выдающиеся скулы.

-- Перекрестное спаривание,-- заметил Швейк,-- это вообще очень интересная вещь. В Праге живет кельнер-негр по имени Христиан. Его отец был абиссинским королем. Этого короля показывали в Праге в цирке на Штванице. В него влюбилась одна учительница, которая писала в "Ладе" стишки о пастушках и ручейках в лесу. Учительница пошла с ним в гостиницу и "предалась блуду", как говорится в священном писании. Каково же было ее удивление, когда у нее потом родился совершенно белый мальчик! Однако не прошло и двух недель со дня рождения, как мальчик начал коричневеть. Коричневел, коричневел, а месяц спустя начал чернеть. Через полгода мальчишка был черен, как его отец -- абиссинский король. Мать пошла с ним в клинику накожных болезней просить, нельзя ли как-нибудь с него краску вывести, но ей сказали, что у мальчика настоящая арапская черная кожа и тут ничего не поделаешь. Учительница после этого рехнулась и начала посылать во все журналы, в отдел "Советы читателям", вопросы, какое есть средство против арапов. Ее отвезли в Катержинки, а арапчонка поместили в сиротский дом. Вот была с ним потеха, пока он воспитывался! Потом он стал кельнером и танцевал в ночных кафе. Теперь от него успешно родятся чехи-мулаты, но уже не такие черные, как он сам.

Однако, как объяснил нам фельдшер в трактире "У чаши", дело с цветом кожи обстоит не так просто: от такого мулата опять рождаются мулаты, которых уж трудно отличить от белых, но через несколько поколений может вдруг появиться негр. Представьте себе такой скандал: вы женитесь на какой-нибудь барышне. Белая, мерзавка, абсолютно, и в один прекрасный день-- нате!-- рожает вам негра. А если за девять месяцев до этого она была разок без вас в варьете и смотрела французскую борьбу с участием негра, то ясно, что вы призадумаетесь.

-- Ваш случай с негром Христианом необходимо обсудить также с военной точки зрения,-- предложил вольноопределяющийся.-- Предположим, что этого негра призвали, а он пражанин и, следовательно, попадает в Двадцать восьмой полк. Как вы слышали, Двадцать восьмой полк перешел к русским. Представьте, как удивились бы русские, взяв в плен негра Христиана. В русских газетах, наверное, написали бы, что Австрия гонит на войну свои колониальные войска, которых у нее нет, и что Австрией уже пущены в ход чернокожие резервы.

-- Помнится, поговаривали, что у Австрии есть колонии,-- проронил Швейк,-- где-то на севере. Какая-то там Земля императора Франца-Иосифа.

-- Бросьте это, ребята,-- вмешался один из конвойных.-- Нынче вести разговор о какой-то Земле императора Франца-Иосифа опасно. Самое лучшее-- не называйте имен.

-- А вы взгляните на карту,-- перебил его вольноопределяющийся.-- На самом деле существует Земля нашего всемилостивейшего монарха, императора Франца-Иосифа. По данным статистики, там одни льды, которые и вывозятся на ледоколах, принадлежащих пражским холодильникам. Наша ледяная промышленность заслужила и за границей высокую оценку и уважение, так как предприятие это весьма доходное, хотя и опасное. Наибольшую опасность при экспортировании льда с Земли Франца-Иосифа представляет переправа льда через Полярный круг. Можете себе это представить?

Конвойный пробормотал что-то невнятное, а начальник конвоя, капрал, подошел ближе и стал слушать объяснения вольноопределяющегося. Тот с глубокомысленным видом продолжал:

-- Эта единственная австрийская колония может снабдить льдом всю Европу и является крупным экономическим фактором. Конечно, колонизация подвигается медленно, так как колонисты частью вовсе не желают туда ехать, а частью замерзают там. Тем не менее с улучшением климатических условий, в котором очень заинтересованы министерства торговли и иностранных дел, появляется надежда, что обширные ледниковые площади будут надлежащим образом использованы. После постройки нескольких отелей туда будут привлечены массы туристов. Необходимо, конечно, для удобства проложить туристские тропинки и дорожки между льдинами и накрасить на ледниках туристские знаки. Единственным затруднением остаются эскимосы, которые тормозят работу наших местных органов...

Капрал слушал с интересом. Это был солдат сверхсрочной службы, в прошлом батрак, человек крутой и недалекий, старавшийся нахвататься всего, о чем не имел никакого понятия. Идеалом его было дослужиться до фельдфебеля.

-- ...не хотят подлецы эскимосы учиться немецкому языку,-- продолжал вольноопределяющийся,-- хотя министерство просвещения, господин капрал, не останавливаясь перед расходами и человеческими жертвами, выстроило для них школы. Тогда замерзло пять архитекторов-строителей и...

-- Каменщики спаслись,-- перебил его Швейк.-- Они отогревались тем, что курили трубки.

-- Не все,-- возразил вольноопределяющийся,-- с двумя случилось несчастье. Они забыли, что надо затягиваться, трубки у них потухли, пришлось бедняг закопать в лед. Но школу в конце концов все-таки выстроили. Построена она была из ледяных кирпичей с железобетоном. Очень прочно получается! Тогда эскимосы развели вокруг всей школы костры из обломков затертых льдами торговых судов и осуществили свой план. Лед, на котором стояла школа, растаял, и вся школа провалилась в море вместе с директором и представителем правительства, который на следующий день должен был присутствовать при торжественном освящении школы. В этот ужасный момент было слышно только, как представитель правительства, находясь уже по горло в воде, крикнул: "Gott, strafe England!" / Боже, покарай Англию! (нем.)/ Теперь туда, наверно, пошлют войска, чтобы навести у эскимосов порядок. Само собой, воевать с ними трудно. Больше всего нашему войску будут вредить ихние дрессированные белые медведи.

-- Этого еще не хватало,-- глубокомысленно заметил капрал.-- И без того военных изобретений хоть пруд пруди. Возьмем, например, маски от отравления газом. Натянешь ее себе на голову-- и моментально отравлен, как нас в унтер-офицерской школе учили.

-- Это только так пугают,-- отозвался Швейк.-- Солдат ничего не должен бояться. Если, к примеру, в бою ты упал в сортирную яму, оближись и иди дальше в бой. А ядовитые газы для нашего брата -- дело привычное еще с казарм -- после солдатского хлеба да гороха с крупой. Но вот, говорят, русские изобрели какую-то штуку специально против унтер-офицеров.

-- Какие-то особые электрические токи, -- дополнил вольноопределяющийся.-- Путем соединения с целлулоидными звездочками на воротнике унтер-офицера происходит взрыв. Что ни день, то новые ужасы!

Школа немецкого языка для эскимосов меня необычайно веселила в детстве, когда я изучала немецкий язык с унылой старой девой, подпевавшей зашорканной шепелявой  пластинке - на ломанном немецком. А еще она заставляла нас читать немецкую газету "Троммель" ("Барабан") и писать письма немецким пионэрам в голубых галстуках, сдавая их ей предварительно для исправления ошибок - идейных и грамматических. Поэтому я очень лично воспринимала борьбу эскимосов с онемечиванием.
http://www.youtube.com/watch?v=AveSmg7DPGE&feature=player_detailpage#t=26s

Но главный улет начинался. когда мы перечитывали бессмертный поход Швейка и сапера Водички с любовным письмом поручика Лукаша. Из-за всех случившихся со мной за последнее время передряг, брат с нехорошим ржанием постоянно напоминал мне про этого Водичку, постоянно дравшегося с мадьярами.

По роману, как вы помните, Швейк - среднего роста и плотного телосложения. А Водичка выше его на голову. И как бы по физической конституции брату больше подходила роль Водички, а мне - Швейка. Но по жизни почему-то всегда получалось наоборот. Я, как сапер Водичка, находила мадьярские драки в самых неожиданных местах. А брат, как Швейк, безропотно давал пояснения по поводу.

Этот эпизод я считаю самым лучшим в романе, как, впрочем, и наиболее "националистическим".

Поручик Лукаш сначала не имел намерения где-либо задерживаться. К вечеру он пошел из лагеря в город, собираясь попасть лишь в венгерский театр в Кираль-Хиде, где давали какую-то венгерскую оперетку. Первые роли там играли толстые артистки-еврейки, обладавшие тем громадным достоинством, что во время танца они подкидывали ноги выше головы и не носили ни трико, ни панталон, а для вящей приманки господ офицеров выбривали себе волосы, как татарки. Галерка этого удовольствия, понятно, была лишена, но тем большее удовольствие получали сидящие в партере артиллерийские офицеры, которые, чтобы не упустить ни одной детали этого захватывающего зрелища, брали в театр артиллерийские призматические бинокли.

Поручика Лукаша, однако, это интересное свинство не увлекало, так как взятый им напрокат в театре бинокль не был axpoмaтичecким, и вместо бедер он видел лишь какие-то движущиеся фиолетовые пятна.  В антракте его внимание больше привлекла дама, сопровождаемая господином средних лет, которого она тащила к гардеробу, с жаром настаивая на том, чтобы немедленно идти домой, так как смотреть на такие вещи она больше не в силах.

Женщина достаточно громко говорила по-немецки, а ее спутник отвечал по-венгерски:

-- Да, мой ангел, идем, ты права. Это действительно неаппетитное зрелище.

-- Es ist ekelhaft! / Это отвратительно! (нем.) / -- возмущалась дама, в то время как ее кавалер подавал ей манто.

В ее глазах, в больших темных глазах, которые так гармонировали с ее прекрасной фигурой, горело возмущение этим бесстыдством. При этом она взглянула на поручика Лукаша и еще раз решительно сказала:

-- Ekelhaft, wirklich ekelhafti / Отвратительно, в самом деле отвратительно! (нем.)/

Этот момент решил завязку короткого романа. От гардеробщицы поручик Лукаш узнал, что это супруги Каконь и что у Каконя на Шопроньской улице, номер шестнадцать, скобяная торговля.

-- А живет он с пани Этелькой во втором этаже,-- сообщила гардеробщица с подробностями старой сводницы.-- Она немка из города Шопрони, а он мадьяр. Здесь все перемешались.

Поручик Лукаш взял из гардероба шинель и пошел в город. Там в ресторане "У эрцгерцога Альбрехта" он встретился с офицерами Девяносто первого полка. Говорил он мало, но зато много пил, молча раздумывая, что бы ему такое написать этой строгой, высоконравственной и красивой даме, к которой его влекло гораздо сильнее, чем ко всем этим обезьянам, как называли опереточных артисток другие офицеры.

В весьма приподнятом настроении он пошел в маленькое кафе "У креста св. Стефана", занял отдельный кабинет, выгнав оттуда какую-то румынку, которая сказала, что разденется донага и позволит ему делать с ней, что он только захочет, велел принести чернила, перо, почтовую бумагу и бутылку коньяка и после тщательного обдумывания написал следующее письмо, которое, по его мнению, было самым удачным из когда-либо им написанных:

"Милостивая государыня!   Я присутствовал вчера в городском театре на представлении, которое вас так глубоко возмутило, В течение всего первого действия я следил за вами и за вашим супругом. Как я заметил..."

"Надо как следует напасть на него. По какому праву у этого субъекта такая очаровательная жена? -- сказал сам себе поручик Лукаш.-- Ведь он выглядит, словно бритый павиан..."  И он написал:

"Ваш супруг не без удовольствия и с полной благосклонностью смотрел на все те гнусности, которыми была полна пьеса, вызвавшая в вас, милостивая государыня, чувство справедливого негодования и отвращения, ибо это было не искусство, но гнусное посягательство на сокровеннейшие чувства человека..."

"Бюст у нее изумительный,-- подумал поручик Лукаш.-- Эх, была не была!"

"Простите меня, милостивая государыня, за то, что, будучи вам неизвестен, я тем не менее откровенен с вами. В своей жизни я видел много женщин, но ни одна из них не произвела на меня такого впечатления, как вы, ибо ваше мировоззрение и ваше суждение совершенно совпадают с моими. Я глубоко убежден, что ваш супруг -- чистейшей воды эгоист, который таскает вас с собой..."

"Не годится",-- сказал про себя поручик Лукаш, зачеркнул "Schleppt mit" /Таскает с собой (нем.)/ и написал: "...который в своих личных интересах водит вас, сударыня, на театральные представления, отвечающие исключительно его собственному вкусу. Я люблю прямоту и искренность, отнюдь не вмешиваюсь в вашу личную жизнь и хотел бы поговорить с вами интимно о чистом искусстве..."

"Здесь в отелях это будет неудобно. Придется везти ее в Вену,-- подумал поручик.-- Возьму командировку".

"Поэтому я осмеливаюсь, сударыня, просить вас указать, где и когда мы могли бы встретиться, чтобы иметь возможность познакомиться ближе. Вы не откажете в этом тому, кому в самом недалеком будущем предстоят трудные военные походы и кто в случае вашего великодушного согласия сохранит в пылу сражений прекрасное воспоминание о душе, которая понимала его так же глубоко, как и он понимал ее. Ваше решение будет для меня приказанием. Ваш ответ -- решающим моментом в моей жизни".

Он подписался, допил коньяк, потребовал себе еще бутылку и, потягивая рюмку за рюмкой, перечитал письмо, прослезившись над последними строками.

Было уже девять часов утра, когда Швейк разбудил поручика Лукаша.

-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант,-- вы проспали службу, а мне пора идти с вашим письмом в Кираль-Хиду. Я вас будил уже в семь часов, потом в половине восьмого, потом в восемь, когда все ушли на занятия, а вы только на другой бок повернулись. Господин обер-лейтенант, а, господин обер-лейтенант!..

Пробурчав что-то, поручик Лукаш хотел было опять повернуться на другой бок, но ему это не удалось: Швейк тряс его немилосердно и орал над самым ухом:.

-- Господин обер-лейтенант, так я пойду отнесу это письмо в Кираль-Хиду!

Поручик зевнул.

-- Письмо?.. Ах да! Но это секрет, понимаете? Наша тайна... Abtreten... /Идите... (нем.)/

Поручик завернулся в одеяло, которое с него стащил Швейк, и снова заснул. А Швейк отправился в Кираль-Хиду.

Найти Шопроньскую улицу и дом номер шестнадцать было бы не так трудно, если бы навстречу не попался старый сапер Водичка, который был прикомандирован к пулеметчикам, размещенным в казармах у реки. Несколько лет тому назад Водичка жил в Праге, на Боиште, и по случаю такой встречи не оставалось ничего иного, как зайти в трактир "У черного барашка" в Бруке, где работала знакомая кельнерша, чешка Руженка, которой были должны все чехи-вольноопределяющиеся, когда-либо жившие в лагере.

Сапер Водичка, старый пройдоха, в последнее время состоял при ней кавалером и держал на учете все маршевые роты, которым предстояло сняться с лагеря. Он вовремя обходил всех чехов-вольноопределяющихся и напоминал, чтобы они не исчезли в прифронтовой суматохе, не уплатив долга.

-- Тебя куда, собственно, несет? -- спросил Водичка после первого стакана доброго винца.

-- Это секрет,-- ответил Швейк.-- но тебе, как старому приятелю, могу сказать...

Он разъяснил ему все до подробностей, и Водичка заявил, что он, как старый сапер, Швейка покинуть не может и пойдет вместе с ним вручать письмо. Оба увлеклись беседой о былом, и, когда вышли от "Черного барашка" (был уже первый час дня), все казалось им простым и легко достижимым.

По дороге к Шопроньской улице, дом номер шестнадцать, Водичка все время выражал крайнюю ненависть к мадьярам и без устали рассказывал о том, как, где и когда он с ними дрался или что, когда и где помешало ему подраться с ними.

-- Держим это мы раз одну этакую мадьярскую рожу за горло.  Было это в Паусдорфе, когда мы, саперы, пришли выпить. Хочу это я ему дать ремнем по черепу в темноте; ведь мы, как только началось дело, запустили бутылкой в лампу, а он вдруг как закричит: "Тонда, да ведь это я, Пуркрабек из Шестнадцатого запасного!" Чуть было не произошла ошибка. Но зато у Незидерского озера мы с ними, шутами мадьярскими, как следует расквитались! Туда мы заглянули недели три тому назад. В соседней деревушке квартирует пулеметная команда какого-то гонведского полка, а мы случайно зашли в трактир, где они отплясывали ихний чардаш, словно бесноватые, и орали во всю глотку свое: "Uram, uram, biro uram", либо: "Lanok, lanok, lahoka faluba" / Господин, господин, господин судья! Девочки, девочки, деревенские девочки (венгерск.)/

Садимся мы против них. Положили на стол только свои солдатские кушаки и говорим промеж себя: "Подождите, сукины дети! Мы вам покажем "ланьок".

А один из наших, Мейстршик, у него кулачище, что твоя Белая гора, тут же вызвался пойти танцевать и отбить у кого-нибудь из этих бродяг девочку из-под носа. А девочки были что надо -- икрястые, задастые, ляжкастые да глазастые. По тому, как эти мадьярские сволочи их тискали, было видно, что груди у них твердые и налитые, что твои мячи, и это им по вкусу: любят, чтобы их потискали. Выскочил, значит, наш Мейстршик в круг и давай отнимать у одного гонведа самую хорошенькую девчонку.

Тот залопотал что-то, а Мейстршик как даст ему раза-- тот и с катушек долой. Мы недолго думая схватили свои ремни, намотали их на руку, чтобы не растерять штыков, бросились в самую гущу, а я крикнул ребятам: "Виноватый, невиноватый -- крой всех подряд!" И пошло, брат, как по маслу. Мадьяры начали прыгать в окна, мы ловили их за ноги и втаскивали назад в зал. Всем здорово влетело. Вмешались было в это дело староста с жандармом, и им изрядно досталось на орехи. Трактирщика тоже излупили за то, что он по-немецки стал ругаться, будто мы, дескать, всю вечеринку портим. После этого мы пошли по деревне ловить тех, кто от нас спрятался.

Одного ихнего унтера мы нашли в сене на чердаке-- у мужика одного на конце села. Этого выдала его девчонка, потому что он танцевал в трактире с другой. Она врезалась в нашего Мейстршика по уши и пошла с ним по направлению к Кираль-Хиде. Там по дороге сеновалы. Затащила его на сеновал, а потом потребовала с него пять крон, а он ей дал по морде. Мейстршик догнал нас у самого лагеря и рассказывал, что раньше он о мадьярках думал, будто они страстные, а эта свинья лежала, как бревно, и только лопотала без умолку.

-- Короче говоря, мадьяры -- шваль,-- закончил старый сапер Водичка свое повествование, на что Швейк заметил: -- Иной мадьяр не виноват в том, что он мадьяр.

-- Как это не виноват? -- загорячился Водичка.-- Каждый из них виноват,-- сказанул тоже! Попробовал бы ты попасть в такую переделку, в какую попал я, когда в первый день пришел на курсы. Еще в тот же день после обеда согнали нас, словно стадо какое-нибудь, в школу, и какой-то балда начал нам на доске чертить и объяснять, что такое блиндажи, как делают основания и как производятся измерения. "А завтра утром, говорит, у кого не будет все это начерчено, как я объяснял, того я велю связать и посадить".-- "Черт побери, думаю, для чего я, собственно говоря, на фронте записался на эти курсы: для того, чтобы удрать с фронта или чтобы вечерами чертить в тетрадочке карандашиком, чисто школьник?" Еле-еле я там высидел-- такая, брат, ярость на меня напала, сил моих нет. Глаза бы мои не глядели на этого болвана, что нам объяснял. Так бы все со злости на куски разнес. Я даже не стал дожидаться вечернего кофе, а скорее отправился в Кираль-Хиду и со злости только о том и думал, как бы найти тихий кабачок, надраться там, устроить дебош, съездить кому-нибудь по рылу и с облегченным сердцем пойти домой.

Но человек предполагает, а бог располагает. Нашел я у реки среди садов действительно подходящий кабачок: тихо, что в твоей часовне, все словно создано для скандала. Там сидели только двое, говорили между собой по-мадьярски. Это меня еще больше раззадорило, и я надрался скорее и основательнее, чем сам предполагал, и спьяна даже не заметил, что рядом находится еще такая же комната, где собрались, пока я заряжался, человек восемь гусар. Они на меня и насели, как только я съездил двум первым посетителям по морде. Мерзавцы гусары так, брат, меня отделали и так гоняли меня по всем садам, что, я до самого утра не мог попасть домой, а когда наконец добрался, меня тотчас же отправили в лазарет.

Наврал им, что свалился в кирпичную яму, и меня целую неделю заворачивали в мокрую простыню, пока спина не отошла. Не пожелал бы я тебе, брат, попасть в компанию таких подлецов. Разве это люди? Скоты!

-- Как аукнется, так и откликнется,-- определил Швейк.-- Нечего удивляться, что они разозлились, раз им пришлось оставить все вино на столе и гоняться за тобой в темноте по садам. Они должны были разделаться с тобой тут же в кабаке, на месте, а потом тебя выбросить. Если б они свели с тобой счеты у стола, это и для них было бы лучше и для тебя. Знавал я одного кабатчика Пароубека в Либени. У него в кабаке перепился раз можжевеловкой бродячий жестяник-словак и стал ругаться, что можжевеловка очень слабая, дескать, кабатчик разбавляет ее водой. "Если бы, говорит, я сто лет чинил проволокой старую посуду и на весь свой заработок купил бы можжевеловку и сразу бы все выпил, то и после этого мог бы еще ходить по канату, а тебя, Пароубек, носить на руках". И прибавил, что Пароубек -- продувная шельма и бестия.

Тут Пароубек этого жестяника схватил, измочалил об его башку все его мышеловки, всю проволоку, потом выбросил голубчика, а на улице лупил еще шестом, которым железные шторы опускают. Лупил до самой площади Инвалидов и так озверел, что погнался за ним через площадь Инвалидов в Карлине до самого Жижкова, а оттуда через Еврейские Печи в Малешице, где наконец сломал об него шест, а потом уж вернулся обратно в Либень. Хорошо. Но в горячке он забыл, что публика-то осталась в кабаке и что, по всей вероятности, эти мерзавцы начнут сами там хозяйничать. В этом ему и пришлось убедиться, когда он наконец добрался до своего кабака. Железная штора в кабаке наполовину была спущена, и около нее стояли двое полицейских, которые тоже основательно хватили, когда наводили порядок внутри кабака. Все, что имелось в кабаке, было наполовину выпито, на улице валялся пустой бочонок из-под рому, а под стойкой Пароубек нашел двух перепившихся субъектов, которых полицейские не заметили. После того как Пароубек их вытащил, они хотели заплатить ему по два крейцера: больше, мол, водки не выпили... Так-то наказуется горячность. Это все равно как на войне, брат, сперва противника разобьем, потом все за ним да за ним, а потом сами не успеваем улепетывать...

-- Я этих сволочей хорошо запомнил,-- проронил Водичка.-- Попадись мне на узенькой дорожке кто-нибудь из этих гусаров,-- я с ними живо расправлюсь. Если уж нам, саперам, что-нибудь взбредет в голову, то мы на этот счет звери. Мы, брат, не то, что какие-нибудь там ополченцы. На фронте под Перемышлем был у нас капитан Етцбахер, сволочь, другой такой на свете не сыщешь. И он, брат, над нами так измывался, что один из нашей роты, Биттерлих,-- немец, но хороший парень,-- из-за него застрелился. Ну, мы решили, как только начнут русские палить, то нашему капитану Етцбахеру капут, И действительно, как только русские начали стрелять, мы всадили в него этак с пяток пуль.

Живучий был, гадина, как кошка,-- пришлось его добить двумя выстрелами, чтобы потом чего не вышло. Только пробормотал что-то, да так, брат, смешно -- прямо умора! -- Водичка засмеялся.-- На фронте такие вещи каждый день случаются. Один мой товарищ -- теперь он тоже у нас в саперах -- рассказывал, что, когда он был в пехоте под Белградом, ихняя рота во время атаки пристрелила своего обер-лейтенанта,-- тоже собаку порядочную,-- который сам застрелил двух солдат во время похода за то, что те выбились из сил и не могли идти дальше. Так этот обер-лейтенант, когда увидел, что пришла ему крышка, начал вдруг свистеть сигнал к отступлению. Ребята будто бы чуть не померли со смеху.

Ведя такой захватывающий и поучительный разговор, Швейк и Водичка нашли наконец скобяную торговлю пана Каконя на Шопроньской улице, номер шестнадцать.

-- Ты бы лучше подождал здесь,-- сказал Швейк Водичке у подъезда дома,-- я только сбегаю на второй этаж, передам письмо, получу ответ и мигом спущусь обратно.

-- Оставить тебя одного? -- удивился Водичка.-- Плохо, брат, ты мадьяров знаешь, сколько раз я тебе говорил! С ними мы должны ухо держать востро. Я его ка-ак хрясну...

-- Послушай, Водичка,-- серьезно сказал Швейк,-- дело не в мадьяре, а в его жене. Ведь когда мы с чешкой-кельнершей сидели за столом, я же тебе объяснил, что несу письмо от своего обер-лейтенанта и что это строгая тайна. Мой обер-лейтенант заклинал меня, чтобы ни одна живая душа об этом не узнала. Ведь твоя кельнерша сама согласилась, что это очень секретное дело. Никто не должен знать о том, что господин обер-лейтенант переписывается с замужней женщиной. Ты же сам соглашался с этим и поддакивал. Я там объяснил все как полагается, что должен точно выполнить приказ своего обер-лейтенанта, а теперь тебе вдруг захотелось во что бы то ни стало идти со мной наверх.

-- Плохо, Швейк, ты меня знаешь,-- также весьма серьезно ответил старый сапер Водичка.-- Раз я тебе сказал, что провожу тебя, то не забывай, что мое слово свято. Идти вдвоем всегда безопаснее.

-- А вот и нет, Водичка, сейчас сам убедишься, что это не так. Знаешь Некланову улицу на Вышеграде? У слесаря Воборника там была мастерская. Он был редкой души человек и в один прекрасный день, вернувшись с попойки домой, привел к себе ночевать еще одного гуляку. После этого он долго лежал, а жена перевязывала ему каждый день рану на голове и приговаривала: "Вот видишь, Тоничек, если бы ты пришел один, я бы с тобой только слегка повозилась и не запустила бы тебе в голову десятичные весы". А он потом, когда уже мог говорить, отвечал: "Твоя правда, мать, в другой раз, когда пойду куда-нибудь, с собой никого не приведу".

-- Только этого еще не хватало,-- рассердился Водичка,-- чтобы мадьяр попробовал запустить нам чем-нибудь в голову. Схвачу его за горло и спущу со второго этажа, полетит у меня, что твоя шрапнель. С мадьярской шпаной нужно поступать решительно. Нечего с ними нянчиться.

-- Водичка, да ведь ты немного выпил. Я выпил на две четвертинки больше, чем ты. Пойми, что нам подымать скандал нельзя. Я за это отвечаю. Ведь дело касается женщины.

-- И ей заеду, мне все равно. Плохо, брат, ты старого Водичку знаешь. Раз в Забеглицах, на "Розовом острове", одна этакая харя не хотела со мной танцевать,-- у меня, дескать, рожа опухла. И вправду, рожа у меня тогда опухла, потому что я аккурат пришел с танцульки из Гостивара, но посуди сам, такое оскорбление от этакой шлюхи! "Извольте и вы, многоуважаемая барышня, говорю, получить, чтобы вам обидно не было". Как я дал ей разок, она повалила в саду стол, за которым сидела вместе с папашей, мамашей и двумя братцами,-- только кружки полетели. Но мне, брат, весь "Розовый остров" был нипочем. Были там знакомые ребята из Вршовиц, они мне н помогли. Излупили мы этак пять семейств с ребятами вместе. Небось и в Михле было слыхать.

Потом в газетах напечатали: "В таком-то саду, во время загородного гулянья, устроенного таким-то благотворительным кружком таких-то уроженцев такого-то города..." А потому, как мне помогли, и я всегда своему товарищу помогу, коли уж дело до этого доходит. Не отойду от тебя ни на шаг, что бы ни случилось. Плохо, брат, ты мадьяров знаешь. Не ожидал, брат, я, что ты от меня захочешь отделаться; свиделись мы с тобой после стольких лет, да еще при таких обстоятельствах...

-- Ладно уж, пойдем вместе,-- решил Швейк.-- Но надо действовать с оглядкой, чтобы не нажить беды.

-- Не беспокойся, товарищ,-- тихо сказал Водичка, когда подходили к лестнице.-- Я его ка-ак хрясну...-- и еще тише прибавил:-- Вот увидишь, с этой мадьярской рожей не будет много работы.

И если бы в подъезде был кто-нибудь понимающий по-чешски, тот еще на лестнице услышал бы довольно громко произнесенный Водичкой девиз: "Плохо, брат, ты мадьяров знаешь!" -- девиз, который зародился в тихом кабачке над рекой Литавой, среди садов прославленной Кираль-Хиды, окруженной холмами. Солдаты всегда будут проклинать Кираль-Хиду, вспоминая все эти упражнения перед мировой войной и во время нее, на которых их теоретически подготавливали к практическим избиениям и резне.

Швейк с Водичкой стояли у дверей квартиры господина Каконя. Раньше чем нажать кнопку звонка, Швейк заметил:

-- Ты когда-нибудь слышал пословицу, Водичка, что осторожность -- мать мудрости?

-- Это меня не касается,-- ответил Водичка.-- Не давай ему рот разинуть...

-- Да и мне тоже не с кем особенно разговаривать-то, Водичка.

Швейк позвонил, и Водичка громко сказал:

-- Айн, цвай -- и полетит с лестницы.

Открылась дверь, и появившаяся в дверях прислуга спросила по-венгерски:

-- Что вам угодно?

-- Hem tudom /Не понимаю (венгерск.)/,-- презрительно ответил Водичка. -- Научись, девка, говорить по-чешски.

-- Verstehen Sie deutsch? /Вы понимаете по-немецки? (нем.)/-- спросил Швейк.

-- A pischen /Немножко (нем.)/.

-- Also, sagen Sie dep Frau, ich will die Frau spr-chen, sagen Sie, dass ein Brief ist von einern Herr, draussen in Kong /Скажите барыне, что я хочу с ней говорить. Скажите, что для нее в коридоре есть письмо от одного господина (нем. с ошибками)/.

-- Я тебе удивляюсь,-- сказал Водичка, входя вслед за Швейком в переднюю.-- Как это ты можешь со всяким дерьмом разговаривать?

Закрыв за собой дверь, они остановились в передней. Швейк заметил:

-- Хорошая обстановка. У вешалки даже два зонтика, а вон тот образ Иисуса Христа тоже неплох.

Из комнаты, откуда доносился звон ложек и тарелок, опять вышла прислуга и сказала Швейку:

-- Frau ist gesagt, dass Sie hat ka Zeit, wenn was ist, dass mir geben und sagen / Барыня сказала, что у нее нет времени; если что-нибудь нужно, передайте мне (нем.)/.

-- Also,-- торжественно сказал Швейк,-- der Frau ein Brief, aber halten Kuschen /Письмо для барыни, но держите язык за зубами (нем.)/.-- Он вынул письмо поручика Лукаша.-- Ich,-- сказал он, указывая на себя пальцем,-- Antwort warten hier in die Vorzimmer /Я подожду ответа здесь, в передней (нем.)/.

-- Что же ты не сядешь? -- сказал Водичка, уже сидевший на стуле у стены.-- Вон стул. Стоит, точно нищий. Не унижайся перед этим мадьяром. Будет еще с ним канитель, вот увидишь, но я, брат, его ка-ак хрясну...

-- Послушай-ка,-- спросил он после небольшой паузы,-- где это ты по-немецки научился?

-- Самоучка,-- ответил Швейк.

Опять наступила тишина. Внезапно из комнаты, куда прислуга отнесла письмо, послышался ужасный крик и шум. Что-то тяжелое с силой полетело на пол, потом можно было ясно различить звон разбиваемых тарелок и стаканов, сквозь который слышался рев: "Baszom az anyat, baszom az istenet, baszom a Kristus Mariat, baszom az atyadot, baszom a vilagot!" / Венгерская площадная ругань./

Двери распахнулись, и в переднюю влетел господин во цвете лет с подвязанной салфеткой, размахивая письмом.  Старый сапер сидел ближе, и взбешенный господин накинулся сперва на него:

-- Was soll das heissen, wo ist der verfluchter Keri, welcher dieses Brief gebracht hat? / Что это должно значить? Где этот проклятый негодяй, который принес письмо? (нем.)/

-- Полегче,-- остановил его Водичка, подымаясь со стула.-- Особенно-то не разоряйся, а то вылетишь. Если хочешь знать, кто принес письмо, так спроси у товарища. Да говори с ним поаккуратнее, а то очутишься за дверью в два счета.

Теперь пришла очередь Швейка убедиться в красноречии взбешенного господина с салфеткой на шее, который, путая от ярости слова, начал кричать, что они только что сели обедать.

-- Мы слышали, что вы обедаете,-- на ломаном немецком языке согласился с ним Швейк и прибавил по-чешски: -- Мы тоже было подумали, что напрасно отрываем вас от обеда.

-- Не унижайся,-- сказал Водичка.

Разъяренный господин, который так оживленно жестикулировал, что его салфетка держалась уже только одним концом, продолжал: он сначала подумал, что в письме речь идет о предоставлении воинским частям помещения в этом доме, принадлежащем его супруге.

-- Здесь бы поместилось порядочно войск,-- сказал Швейк.-- Но в письме об этом не говорилось, как вы, вероятно, уже успели убедиться.

Господин схватился за голову и разразился потоком упреков. Он сказал, что тоже был лейтенантом запаса и что он охотно служил бы и теперь, но у него больные почки. В его время офицерство не было до такой степени распущенно, чтобы нарушать покой чужой семьи. Он пошлет это письмо в штаб полка, в военное министерство, он опубликует его в газетах...

-- Сударь,-- с достоинством сказал Швейк,-- это письмо написал я. Ich geschrieben, kein Oberleutnant /Я написал, не обер-лейтенант (нем.)/. Подпись подделана. Unterschrift, Name, falsch /Подпись, фамилия фальшивые (нем.)/. Мне ваша супруга очень нравится. Ich liebe lhre Frau /Я люблю вашу жену (нем.)/. Я влюблен в вашу жену по уши, как говорил Врхлицкий-- Kapitales Frau / Капитальная женщина (нем.)/.

Разъяренный господин хотел броситься на стоявшего со спокойным и довольным видом Швейка, но старый сапер Водичка, следивший за каждым движением Каконя, подставил ему ножку, вырвал у него из рук письмо, которым тот все время размахивал, сунул в свой карман, и не успел господин Каконь опомниться, как Водичка его сгреб, отнес к двери, открыл ее одной рукой, и в следующий момент уже было слышно, как... что-то загремело вниз по лестнице.

Случилось все это быстро, как в сказке, когда черт приходит за человеком.  От разъяренного господина осталась лишь салфетка. Швейк ее поднял и вежливо постучался в дверь комнаты, откуда пять минут тому назад вышел господин Каконь и откуда теперь доносился женский плач.

-- Принес вам салфеточку,-- деликатно сказал Швейк даме, рыдавшей на софе.-- Как бы на нее не наступили... Мое почтение!

Щелкнув каблуками и взяв под козырек, он вышел. На лестнице не было видно сколько-нибудь заметных следов борьбы. По-видимому, все сошло, как и предполагал Водичка, совершенно гладко. Только дальше, у ворот, Швейк нашел разорванный крахмальный воротничок. Очевидно, когда господин Каконь в отчаянии уцепился за ворота, чтобы его не вытащили на улицу, здесь разыгрался последний акт этой трагедии.

Зато на улице было оживленно. Господина Каконя оттащили в ворота напротив и отливали водой. А посреди улицы бился, как лев, старый сапер Водичка с несколькими гонведами и гонведскими гусарами, заступившимися за своего земляка. Он мастерски отмахивался штыком на ремне, как цепом.

Водичка был не один. Плечом к плечу с ним дрались несколько солдат-чехов из различных полков,-- солдаты как раз проходили мимо.   Швейк, как он позже утверждал, сам не знал, как очутился в самой гуще и как в руках у него появилась трость какого-то оторопевшего зеваки (тесака у Швейка не было).

Продолжалось это довольно долго, но всему прекрасному приходит конец. Прибыл патруль полицейских и забрал всех. Рядом с Водичкой шагал Швейк, неся палку, которую начальник патруля признал corpus delicti / Вещественное доказательство преступления (лат.)/.

Швейк шел с довольным видом, держа палку, как ружье, на плече. Старый сапер Водичка всю дорогу упрямо молчал. Только входя на гауптвахту, он задумчиво сказал Швейку:

-- Говорил я, что ты мадьяров плохо знаешь!

Нашими любимыми фразами с братом с детства были: "Я тебе удивляюсь! Как это ты можешь со всяким дерьмом разговаривать?", "Говорил я, что ты мадьяров плохо знаешь!", "Не унижайся!", "Тихо, что в твоей часовне, все словно создано для скандала".

После Манежной площади и прочих декабрьских потасовок с... мм... мадьярами, у меня сложилось твердое убеждение, что межнациональные отношения господа-кукловоды из ФСБ изучали по роману Гашека. Вполне возможно, что Гашек передал такие интернациональные армейские типы, что несколько лет службы - и в результате в российских правоохранительных органах возникает такой многоопытный Водичка, призывающий мочить "мадьяр" мелкими партиями.

...Это, конечно, не конец. На гауптвахте письмо поручика Лукаша было найдено. Чтобы выгородить своего командира, Швейк сообщает, что именно он его и написал. Чтобы сверить почерки, его попросили написать несколько фраз. Тогда, изловчившись, Швейк съедает письмо и делает заявление, что за сутки, проведенные на гауптвахте, он разучился писать...

Вот и нынче у меня получается в целом такая длинная содержательная история, до тошноты напоминающая историю с письмом поручика Лукаша. Поскольку после ммоего письма под эстетическим впечатлением неприличного местечкого представления в детском лагере "Дон" с осквернением российского флага и разными другими демонстрациями протэстов, - почему-то моего брата просили признаться, будто это он написал за меня злополучное письмо президенту Медведеву. Естественно, брат при этом утверждал, что не умеет пользоваться компьютером и не знает, что это такое... очень переживая, что не может отнять мое письмо у Медведева, чтобы съесть его и исчерпать, наконец, этот не самый захватывающий эпизод нашего общего романа.

©2011 Ирина Дедюхова. Все права защищены.

Комментарии (7) на “Кутная гора”