Правовые вопросы. Часть ХI

07.07.2018

Больше всего, конечно, поражает, когда люди начинают напрямую цитировать из "Братьев Карамазовых", точно никогда роман не прочитав, вполглаза посмотрев лишь пырьевскую версию, где срезаны истоки всех женских образов Федора Михайловича в девочке Лизе Хохлаковой.

Ну, это когда меня "никто не читал", а цитируют кусками, без ссылок на источник просветления и не по случаю. Но ведь при этом встречаешь людей, которые точно не нажимали кнопки на компьютере, а вдруг приводят почти точную цитату, а далее рассказывают что-то "немного о себе", а это идет визуализацией уже закрепленной коллизии. Такое, конечно, сразу воспринимаешь в качестве своеобразного юмора Тех, Кому не отказывают, своеобразным приветиком в булгаковском духе "Ваш роман уже прочли!"

Но подобные "совпадения" и "совершенно случайно" никак не снимают искреннего удивления, когда вдруг перед тобой начинают разыгрывать сцены "по ролям" из "Братьев Карамазовых". Вначале, конечно, думаешь, что люди просто прикалываются... Потом понимаешь, что романа они точно не читали, а если и читали, то каким-то особо извращенным образом... А далее видишь, что все это уже неважно, роман-то прочли не только пять человек, остро необходимых для закрепления образов, но и Те, Кому не отказывают.

Остается лишь встать рядом, немного подпеть начатым смердяковским куплетам... и потом уж только истово креститься, когда они там так и чешут по писаному... до победного конца. А при этом ведь считают, будто, раз они живы, а Достоевский помер давно, то типа это они что-то там планируют, решают, а главное, способны пояснить все задумки писателя. Етишкин кот...

Нет, поначалу я думала, что этого... не может быть. Внимально присматриваться к этому процессу начала лишь после Дня св. Валентина 2004 года на форуме "Русского журнала". Там один редактор "Иностранной литературы" подсунувший от РОСМЭН свою жену-трактористку (тоже ведь такая пырьевская аллюзия), процитировал песенку съехавшей крышей Офелии про "Валентинов день". Ну, я, имея ник ogurcova, естественно вставила: "Почему прекратили трансляцию Шекспира?"

И присутствовал местечковый субъект, считавший, что его национальность - это подходящее оправдание хамского поведения, а хамство в мой адрес - это прямо таки путевка в высший свет литературы. Так и таскался за мной хвостом в надежде, что важные люди запомнят и по достоинству оценят, как он может распоясываться в мой адрес. Как и Смердяков с Видоплясовым, он, конечно, был поэтом... причем, искренне уверенным, будто написал в русской литературе впервые за всю ее кошмарную историю - фантастический стих.

Так и носится с этой мыслью о своем приоритете... совершенно очевидно не соображая, что такое литература вообще и поэзия в частности. Как-то попался под горячую руку, ну, я его и спросила, считает ли он стихо "Пророк" (к тому ж переводное с Горация... "есть много друг, Горацио"... нда) - социалистическим реализмом? Кстати, уж сколько нафантазировали о человеческой природе в соцреализме, так это и в дурном сне после припадка "белочки" не увидишь.

Он мялся-мялся... решил все же вперед очереди Александра Сергеевича пропустить. Но, говорит, баста! Пусть второй, но только сразу после "Пророка"... Пришлось ему объяснить, что литература это даже не донос, не мемуары, там все всегда поначалу фантастическое. Идиот, плять. Ну, заработала тогда себе это ничтожество в качестве очередного члена моей тогдашней свиты, сплошь состоявшей из недоразвитых крысенышей, считавших, будто это я их "не пускаю в литературу". Некоторых ведь писать совершенно напрасно выучили! Читать они так и не научились.

И тут на шекспировской теме ему тоже надо влезть в разговор, а он явно не сообразил, что происходит. Он решил, будто этот редактор прочел что-то такое переводное, а типа я тут "опростоволосилась". Он, видимо, не только меня с Александром Сергеевичем, но и "Гамлета" Шекспира не читал. Хотя мог бы сделать исключение, раз Шекспир - все же заграничное, более цивилизованное и все в таком духе.

Как я уже говорила, на форуме том и раньше происходило очень много чего "совершенно случайно". Там все встретились ненадолго, чтобы окончательно разойтись, вплоть до хмыреныша Димы Быкова. Но шанс каким-то образом исправить свои пакости и не доходить до смертных грехов был у каждого. После пусть не пеняют. В "Братьях Карамазовых" тоже ведь такой момент, когда все вдруг начинают бурно общаться... чтобы потом окончательно разойтись: кто в психушку, кто в петлю, кто на каторгу, а кто лямку за всех тянуть в "простой жизни".

И тут выскакивает этот доморощенный поэт, не так давно ощутивший всю прелесть пребывания в роли концлагерного капо. Это как раз было в середине нулевых, когда местечковые, только что сами освободившиеся из Освенцима, решили всем мстить за свою феерическую "победу" в Второй мировой войне. Кстати, я всех сразу предупреждала, чем это может для них закончиться, поскольку нравственной основы там не было. Неважно.

Так вот этот господин начинает орать, чтобы я типа заткнулась, а вот стишки этого редактора чудо как хороши и шибко к месту. И смущенный его энтузиазмом редактор должен был с хихиканьем сам пояснить ему, что вообще-то это действительно Шекспир, а вещь хрестоматийная, из школьной программы. Ну, тот, конечно, давай извиняться перед ним... как-то уж слишком по-лакейски, хотя хамил мне. Такой яркий образчик лакея Видоплясова.

Но... это очень отчетливо продемонстрировало, что филолухи в целом способны лишь приписывать "текстам" какие-то бредовые смыслы "из своей головы", а вот понять что-то не в состоянии. Иначе так паскудно не прокололись бы с Солженицыным, Бродским и Набоковым. Это уж у нас... пока я это все ногами не потоптала, на полном серьезе навязывалось в качестве "трех источников, трех составных частей" нынешнего уголовного беспредела.

У меня тогда много было разговоров во вполне цивилизованном русле, когда мне напрямую ставился вопрос, как я определяю - литература это или нет, макулатура или все-таки книга? Да... представьте себе! Мол, все же напечатано, гонорар получен, - значит, книга! Такой же товар, вроде панталон с начесом, который надо "уметь продавать".

Пришлось пояснять, что литература и письменность - вещи взаимно полезные, но не напрямую зависящие друг от друга. Гомер и вовсе был слепым! А вот они дошутятся с русской классикой, то пропуская Александра Сергеевича вперед с "фантастикой", то объявляя его "антисемитом" за "Проклятый жид, почтенный Соломон".

Ну, бессмысленные, конечно, я дискуссии там вела. Все же мои собеседники прятались в литературоедах от жизни, сами они не планировали жить со всеми наравне, а по-смердяковски выискивали лазейку в жизни, чтобы непременно пристроиться за чужой счет. Их больше интересовало, как замаскироваться под "настоящую литературу"? Здесь у меня тоже были вопросики, кого я из "современных писателей" нынче порекомендую? В том смысле, кто ж из них лучше всех под писателя мимикрировал?

А то, что сами будут роли из "Братьев Карамазовых" при этом исполнять... наверно, в голову не приходило?

Кстати, вам ничего не напоминает выходка Аркашки Бабченко то ли с убийством, то ли с попыткой такого политического самоубийства? Доигрался с созданием "образа автора", завел все в тупик и решил с подводной лодки дернуть. И чем дальше мы будем уходить от их "цикла времени" (как у насекомых, етишкин кот!), так все больше желающих будет каким-то образом по-смердяковски уйти от ответственности.

Но иногда все же удивляет, почему же сам смысл "таких же текстов" из русской классики, а главное, ассоциативные связи и аллюзии в наше время... все эти гуманитарии упорно не видят? Впрочем, какая разница? Не видят, потому что "безглазые глаза, как два пупка". И это, кстати, многое объясняет, да?

Ну, как они не видят решения в дифференциальном или интегральном исчислении... Хотя основное разделение на нормальных и недоразвитых происходит на тригонометрии и стереометрии... И потом очередной "культурный шок" на первом курсе был на точках и палочках начертательной геометрии, когда надо было "по следам" домыслить столкновение бесконечных плоскостей в гипотетическом пространстве. Там-то сразу было видно, у кого башка на третьем уровне срезана.

Поэтому... как нынче заходит речь про сдачу сибирских лесов китайцам (а началось-то вовсе с дебильных воплей "Сибирь России не по карману"), так сразу понимаешь, что это такое фуфло, которое сошло с дистанции на теореме Фалеса. Ага, в седьмом классе. Далее такое надо было во вспомогательную школу отправлять, а из него попытались сделать "такого же как все", а это не реально. Такая фантастика, как "Вопли Видоплясова".

И обижаться на матушку-природу было не к чему, все эти предметы ведь изучаются в достаточно зрелом возрасте. Это уже не подростки, это юноши... И там происходил выбор, будут эти юноши пользоваться головой на нравственной основе... или "сделают вывод". Ага, кому супчик подать "специально", где папашу родного топориком садануть, да так, чтоб непременно на братьев подумали. Или вот еще выход - на Селигер похолуйствовать с кремлевскими педерастами отправиться, "им вить тожа жить надо".

Вроде уж все не раз видела... а каждый раз прямое цитирование из "Братьев Карамазовых" поражает до глубины души... Кстати, самих недоразвитых это тоже поражает, но по другим, измышленным из пустой головы случаям. Впрочем, мне кажется, они знают, что там какие-то "поразительные совпадения", сами из носу наковыряют по каких-то "двойников", вроде как и отстрадовались по "совпадениям".

Нас всегда поражает, когда художник, опережая своё время, исторически точно рисует тип человека, который он, казалось бы, не мог наблюдать. «Достоевский смог, — писал Музиль, — уловить в XIX веке зарождение той социально-психологической опасности, какой является фашизм»{321}. В нашей литературе также не раз отмечалось, что явление фашизма и сталинизма в XX веке подтвердило трагические прозрения писателя{322}.

Сила Достоевского, позволившая ему предугадать коллизии будущего, заключалась в его нравственном максимализме, в том, что он возлагал на человека, особенно в вопросах жизни и смерти, всю полноту нравственной ответственности не позволяя перекладывать её на плечи других. И если мы вспомним, что Смердяков вплотную связан с основной проблемой романа — отцеубийством, то станет ясно, что второстепенным персонажем его назвать трудно: он должен быть рассмотрен более пристально, по мерке писателя.

Кантор Владимир Карлович "В ПОИСКАХ ЛИЧНОСТИ: опыт русской классики"

Анатолий Шумкин "Игрок", портрет Федора Достоевского

Да что ви гаварити?.. Да ви, наверно, шутите... Хотя, конечно, местечковым поцам виднее... Такой ведь прозорливец был Федор Михайлович, что только и думал, как бы подмочь им оправдать собственную подлость в отношении преданной и обобранной Родины, чтоб они на уголовном гноище выглядели не сатанинской швалью по пятаку за кучку в базарный день, а прямо таки... борцами с фашизмом! Ну, когда уж семьдесят лет как исчезла надобность под Сталинградом надрываться и Освенцим освобождать. Так чего бы не побороться с фашизмом, верно? Ну, чисто, чтоб концы туда-сюда оправдать.

А еще, безусловно, Федор Михайлович только всего-то и желал в жизни, как подносить к самолету Патрушева чемоданы с кокаином и отгрызаться на счет "западной русофобии" вместе с Манькой Захаровой...

И совершенно при этом не соображают, что вся эта "борьба со сталинизмом" уж после победы в Великой Отечественной (которую чуть было не переименовали во "времена холокоста", но там по датам не совпало маненько, поскольку холокосту несколько ранее определили время то ли с 1943 года, то ли вообще с 1944 года), после побед всего народа в мирном строительстве и восстановлении народного хозяйства, после прорыва в Космос... как раз "борьба со сталинизмом" на фоне нынешнего уголовного беспредела и предательства Родины - выглядит прямой смердяковщиной, отцеубийством!

Ну, простите, станичники, чтоб такое принять... хотя бы на веру с прищуром, надо своих отцов, дедов и прочих пращуров вначале в собственной душе укокошить. А как вы хотели? Или вы считаете, что продажа за недорого Сибири китайской саранче, чтоб эта пакость глумилась и уничтожала все сделанное и достигнутое нашими предками - это не смертный грех отцеубийства?..

Даже не сомневайтесь! Вот я сейчас галочку поставлю, - и большое переселение начнется в адские бездны те, кто уж помер, за то, что родили-воспитали сатанинскую сволочь, способную лишь предавать с визгом "мне вить тожа жить нада". Ну, они ж померли, верно? Значит, не жалко!

Но и спекуляции на холокосте тоже приобретают аналогичный смысл - судилища после смерти. Причем все предупреждала, насколько чревато проводить посмертную селекцию по национальному признаку (этих жалко, на других наплевать, особенно, на Отечество, "эту страну"). Ведь не случайно же сразу после предательства СССР в Швейцарии начали скандалы с золотыми коронками из Освенцима. Над этим надо было задуматься. Стоило, если честно. И уж точно не стоило впадать в голимую смердяковщину всем миром.

Поэтому... даже не сомневайтесь! Смердяковщина - это прямой путь в грех отцеубийства! И когда неграмотное чмо с уголовным прошлым вылезает и заявляет, будто "министерская система в России себя не оправдала", а далее начинается грабеж отраслей под предводительством качков-каратистов и филологов-романистов... так разве это не отцеубийство? Разве это не плевок на всех пращуров, работавших на страну и Отечество, вовсе не рассчитывая на каких-то смердяковых и баб с хвостами на лавочке?..

Потом то же самое чмо, уже достигнув результаты разрушения, в десятки раз превышающие ущерб от Великой Отечественной, заявляет, что отменяет все нормативное пространство, потому что ему строительные сметы мешают... Так это со стороны всех предавших основы собственной профессии - тоже смертный грех отцеубийства.

И здесь даже копчиком вертеть смысла не имеет, поскольку все критерии анализа у меня в кулачке! Ага, меня никто не читает, но пока пользуются Великим и Могучим, с которым мы нынче все тут форматируем, никаких иных конструктивных идей предложить не смогут.

Не стану приводить еще раз недавний разговор со смердяковым, вы там сами глянете, на себе проверьте, хочется ли вам разбираться в его частных таракашках в башке... чтобы найти оправдания его подлости. Там же никакой иной мотивации нет! Но Федор Михайлович, проведя очень мощное исследование различных отклонений от единственно возможного пути к Богу, четко выводит главную мысль, что каждому придется отвечать за себя!

Так это, простите, ваша жизнь, ваша уникальная личность! Кстати, ваша искра божья, ваши мечты и планы. И у вас нет времени разбираться с "партийной борьбой" всяких там смердяковых, а главное, не допускать, чтобы смердяковы уж после "Братьев Карамазовых" ставили на вас эксперименты, как на дворовых кошках.

И при этом посмотрите! Сколько такому дерьму памперсы не меняй, сколько такое не наряжай в сапоги с опойками... а оно как было лакейщиной, так ею и останется. Только в душу всем нагадит и на жизнь обоберет. А потом повесится, оставив хамскую записочку.

Мне тут как бы так тихонько задавался вопрос по Общественному уровню... мол, как же это получилось, что старец Зосима оказался по степени влияния в аккурат над Смердяковым? Знаете, таких пакостей, какие могут учинить все эти смердяковы, вдобавок и цельной личности не имея, ни одному праведнику не исправить.

Презентация1

То есть их влияние на общество... сложно переоценивать. Но именно поэтому надо каждому добиваться, чтобы нравственный выбор каждого имел куда большее значение, нежели заведомо безнравственный выбор смердяковых.

Да-да! А у нас сейчас отчего-то лишь выбор самой тупой лакейской сволочи обретает какое-то грандиозное значение. И всех умений каждого такого морального уродца - специально супчик разливать.

Что касается Зосимы, которого Достоевский писал с Амвросия Оптинского, то, как и многие другие старцы, он ведь отговаривал Алешу уходить от мирской жизни. Да, вроде как в скиту особо и не согрешишь, если устав соблюдаешь, но ведь смысл жизни не в том, чтобы от нее прятаться. Хоть где!

- Рад я ужасно за то, что тебе так жить хочется, — воскликнул Алёша. — Я думаю, что все должны, прежде всего, на свете жизнь полюбить.

— Жизнь полюбить больше, чем смысл её?

— Непременно так, полюбить прежде логики, как ты говоришь, непременно чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл пойму. Вот что мне давно уже мерещится. Половина твоего дела сделана, Иван, и приобретена: ты жить любишь. Теперь надо постараться тебе о второй твоей половине, и ты спасён.

Это уж общим местом здесь стало, когда я призываю к ответственности, прежде всего за собственную душу... а более ведь принято о хлебе насущном заботиться, забывая, что его надо зарабатывать в поте лица своего... Да и молиться о нем надо ежедневно!

...Хлеб наш насущный даждь нам днесь!

А нынче и к хлебу насущному отношение, как к супчику Смердякова... Да как-то все так мило устроилось, будто все разом деградировали до уровня Марьи Кондратьевны... От отцов-прадедов отказались, да и всех делов, чтоб сидеть с кошелкой с поданным супчиком, да слушать куплеты смердяковых, восторгаясь их благородством.

И сколько лет уж прошло со времени написания романа, а всех "новых идей" только как у попки-попугаев... Где был Бог, да как хорошо бы нас Наполеон (Гитлер) победил, чтоб нам сразу во французиков (немцев) переделаться, поскольку достала уже "эта страна"...

Но разве кто-то из смердяковых ответит за сделанное самим? Нет, оно творит такое и именно так, чтоб при жизни уйти от ответственности, оставив все ближних расхлебывать.

Вот уж насколько далек от Смердякова Митя Карамазов... Но весь погружен в свои страсти, которые все же не стоит путать со сладострастием его папаши. А то наши филолухи стараются во всех найти отголоски карамазовщины, как-то по-хитрому определяя, что все там, вплоть до Алеши - сладострастники.

Под таким углом зрения даже Смердяков больше садомазохист, а не сладострастник. Нет в нем широты папашиной падшей души, которая смогла вместить и Грушеньку, и двух жен, и Лизавету Смердящую. Самого Смердякова и на Марью Кондратьевну не хватило.

Да и творит свои делишки Смердяков от неспособности не то, что к сладострастию, а от нежизнеспособности, чтоб "оставить след", почувствовать себя живым. Он и в петлю от избытка жизни кидается, потому что к такому не привык.

Я уже махнула рукой на недоразвитых... Но, согласитесь, надо быть совершенно смердяковыми, чтобы жалкие потуги скопца, изначально решившего поглумиться на всем сущим, на Творением, - взять и приравнять... к сладострастию папаши Карамазова.

А тому плевать было на всех, он-то жизнь ощущал так, будто все вокруг сотворено непосредственно для него-любимого. Сыновья уже так не ощущают жизнь, им все время хоть капельки да не хватает.

Так вот я к тому, что Митя, слишком уж сосредоточенный на собственных страстях, не только испытывает вечную нехватку в проклятых трех тысячах до полного счастья (а жизнь-то идет!), но и по этой причине становится уязвим для Смердякова.

И здесь Смердякова оправдывать ни к чему, он все хорошо сообразил, надорвав конвертик так, чтоб непременно брата Митю подставить... но и Ивана обвинить чуть ли не в "соблазнении".

Если же поставить вопрос, кто ж из братьев бы пошел под Сталинград, чтоб не вопрошать потом с патетическим надрывом "Где был Бог, когда был Освенцим?" Кстати, папе-поляку это было уж вовсе неприлично вопрошать, он-то знал, что в Польше до войны были концлагеря для инакомыслящих... почище Освенцима, поскольку в мирное время там расправлялись с человеком даже не за три месяца, а в три недели немыслимых издевательств.

И это был совсем не ГУЛАГ, в котором можно было и четверть века отсидеть. А Солженицын там еще и получал нормальное медицинское обслуживание, в раковом корпусе операцию сделал, в крематорий "на газ" его никто не направлял.

Так вот мы, конечно, в Алеше сомневаться не станем, мы уверены, что он поступил бы по совести. Но знаем, что и Митя не струсил бы, оказавшись намного полезнее тюфяка Алеши. Но на фрон Митя отправился бы не только из возвышенных соображений, но из-за невозможных отношений на бабском фронте и... из--за нехватки все тех же трех тысяч.В сущности, как и на каторгу загремел.

Естественно, Митя ничуть не против дуэлей, хотя в его объятую страстями душу приходят самые разнообразные идеи, весьма далекие от благородства.

Обожаю эту главу "Исповедь горячего сердца", где Митя впопыхах исповедуется перед ошалевшим Алешей о своей многотрудной жизни половой... Тут ведь и поржешь над идиотом... отнюдь не князем Мышкиным. Но этот темперамент, обаяние, эти дебильные повороты "загадочной русской души" от одной юбки к другой...

Но главное... при этом Митя вполне способен оценить тонкость, деликатность и даже возвышенность женской натуры. И за это... я хоть и не Катерина Ивановна, а вот понимаю, что у нее был трудный выбор между двумя братьями.

Все же Митя... блин, какой-то огненный жеребец! И это само по себе зажигает, хоть уже по привычке анализировать он у тебя уже оказывается разложен по полочкам: тут у него свербит про три тысячи, тут он решил бывшего Грушенькиного хахаля слегонца кидануть (у старикашки уже не стоит, а все же должен возлюбленной счастья в жизни молодой пожелать старый мерин!), тут у него носки грязные с дырками, тут он истово молится о спасении пропащей души... Но все же он один из всех пожалел Катерину Ивановну, проявив благородство... и под Сталинград все же явится не как позорный Федька Бондарчук.

Итак... делаем еще один заход на поцелуй ручек. Ведь как считает Митя, все несчастья его именно с этого поцелуя и начинаются. До этого троекратного поцелуя у него шла вполне обычная размеренная жизнь в красном секторе диаграммы.

Итак Митя, поборов в себе «карамазовщину», деньги дал Катерине Ивановне «просто так» и даже в пояс ей поклонился в экзальтации... хотя на самом деле хотел несколько иного, но уж так у него вышло. И Катерина Ивановна поклонилась ему в ответ... и тут бы ему (а с ним и всем нам) наслаждаться катарсисом в экзальтации... Мол, встал Митя на путь исправления.

А тут судьба с двумя этими героями (на тот момент вполне благородными) вдруг поступает... как-то лукаво. С другой стороны, все отлично знают, что иной раз чье-то горе разделить легче, чем принять большую удачу того же человека. Ага, несмотря на искреннее ему сочувствие. Ну, есть ведь такое, верно?

Спустя три месяца Катерина Ивановна, получив богатое наследство от родственницы–генеральши, сама себя предложила в невесты Дмитрию. Предоставим слово самому "бурбону".

Поясняю тебе теперь в двух словах. В Москве у них дела обернулись с быстротою молнии и с неожиданностью арабских сказок. Эта генеральша, ее главная родственница, вдруг разом лишается своих двух ближайших наследниц, своих двух ближайших племянниц - обе на одной и той же неделе помирают от оспы. Потрясенная старуха Кате обрадовалась как родной дочери, как звезде спасения, накинулась на нее, переделала тотчас завещание в ее пользу, но это в будущем, а пока теперь, прямо в руки, - восемьдесят тысяч, вот тебе мол приданое, делай с ним что хочешь. Истерическая женщина, я ее в Москве потом наблюдал. Ну вот вдруг я тогда и получаю по почте четыре тысячи пятьсот рублей, разумеется, недоумеваю и удивлен как бессловесный. Три дня спустя приходит и обещанное письмо. Оно и теперь у меня, оно всегда со мной и умру я с ним, - хочешь покажу? Непременно прочти: Предлагается в невесты, сама себя предлагает, "люблю, дескать, безумно, пусть вы меня не любите - все равно, будьте только моим мужем. Не пугайтесь - ни в чем вас стеснять не буду, буду ваша мебель, буду тот ковер, по которому вы ходите... Хочу любить вас вечно, хочу спасти вас от самого себя",.. Алеша, я недостоин даже пересказывать эти строки моими подлыми словами и моим подлым тоном, всегдашним моим подлым тоном, от которого я никогда не мог исправиться! Пронзило это письмо меня до сегодня, и разве мне теперь легко, разве мне сегодня легко? Тогда я тотчас же ей написал ответ (я никак не мог сам приехать в Москву). Слезами писал его; одного стыжусь вечно: упомянул, что она теперь богатая и с приданым, а я только нищий бурбон, - про деньги упомянул! Я бы должен был это перенести, да с пера сорвалось. Тогда же, тотчас написал в Москву Ивану и все ему объяснил в письме по возможности, в шесть листов письмо было, и послал Ивана к ней. Что ты смотришь, что ты глядишь на меня? Ну да, Иван влюбился в нее, влюблен и теперь, я это знаю, я глупость сделал по-вашему, по-светскому, но может быть вот эта-то глупость одна теперь и спасет нас всех! Ух! Разве ты не видишь, как она его почитает, как она его уважает? Разве она может, сравнив нас обоих, любить такого как я, да еще после всего того, что здесь произошло?

- А я уверен, что она любит такого как ты, а не такого как он.

- Она свою добродетель любит, а не меня, - невольно, но почти злобно вырвалось вдруг у Дмитрия Федоровича. Он засмеялся, но через секунду глаза его сверкнули, он весь покраснел и с силой ударил кулаком по столу.

- Клянусь, Алеша, - воскликнул он со страшным и искренним гневом на себя, - верь - не верь, но вот как бог свят, и что Христос есть господь, клянусь, что, я хоть и усмехнулся сейчас ее высшим чувствам, но знаю, что я в миллион раз ничтожнее душой, чем она, и что эти лучшие чувства ее - искренни, как у небесного ангела! В том и трагедия, что я знаю это наверно. Что в том, что человек капельку декламирует? Разве я не декламирую? А ведь искренен же я, искренен. Что же касается Ивана, то ведь я же понимаю, с каким проклятием должен он смотреть теперь на природу, да еще при его-то уме! Кому, чему отдано предпочтение? Отдано извергу, который и здесь, уже женихом будучи, и когда на него все глядели, удержать свои дебоширства не мог, - я это при невесте-то, при невесте-то! И вот такой как я предпочтен, а он отвергается. Но для чего же? А для того, что девица из благодарности жизнь и судьбу свою изнасиловать хочет! Нелепость! Я Ивану в этом смысле ничего и никогда не говорил, Иван разумеется мне тоже об этом никогда ни полслова, ни малейшего намека; но судьба свершится и достойный станет на место, а недостойный скроется в переулок навеки, - в грязный свой переулок, в возлюбленный и свойственный ему переулок, и там, в грязи и вони, погибнет добровольно и с наслаждением. Заврался я что-то, слова у меня все износились, точно наобум ставлю, но так как я определил, так тому и быть. Потону в переулке, а она выйдет за Ивана.

- Брат, постой, - с чрезвычайным беспокойством опять прервал Алеша, - ведь тут все-таки одно дело ты мне до сих пор не разъяснил: ведь ты жених, ведь ты все-таки жених? Как же ты хочешь порвать, если она, невеста, не хочет?

- Я жених, формальный и благословленный, произошло все в Москве, по моем приезде, с парадом, с образами, и в лучшем виде. Генеральша благословила и - веришь ли, поздравила даже Катю: ты выбрала, говорит, хорошо, я вижу его насквозь. И веришь ли, Ивана она не взлюбила и не поздравила. В Москве же я много и с Катей переговорил, я ей всего себя расписал, благородно, в точности, в искренности. Все выслушала:

"Было милое смущенье,
Были нежные слова"...

Ну, слова-то были и гордые. Она вынудила у меня тогда великое обещание исправиться. Я дал обещание. И вот...

- Что же?

- И вот я тебя кликнул и перетащил сюда сегодня, сегодняшнего числа, - запомни! - с тем, чтобы послать тебя, и опять-таки сегодня же, к Катерине Ивановне, и...

- Что?

- Сказать ей, что я больше к ней не приду никогда, приказал дескать кланяться.

- Да разве это возможно?

- Да я потому-то тебя и посылаю вместо себя, что это невозможно, а то как же я сам-то ей это скажу?

- Да куда же ты пойдешь?

- В переулок.

- Так это к Грушеньке! - горестно воскликнул Алеша, всплеснув руками. - Да неужто же Ракитин в самом деле правду сказал? А я думал, что ты только так к ней походил и кончил.

- Это жениху-то ходить? Да разве это возможно, да еще при такой невесте, и на глазах у людей? Ведь честь-то у меня есть небось. Только что я стал ходить к Грушеньке, так тотчас же и перестал быть женихом и честным человеком, ведь это я понимаю же. Что ты смотришь? Я, видишь ли, сперва всего пошел ее бить. Я узнал и знаю теперь достоверно, что Грушеньке этой был этим штабс-капитаном, отцовским поверенным, вексель на меня передан, чтобы взыскала, чтоб я унялся и кончил. Испугать хотели. Я Грушеньку и двинулся бить. Видал я ее и прежде мельком. Она не поражает. Про старика купца знал, который теперь вдобавок и болен, расслаблен лежит, но ей куш все-таки оставит знатный. Знал тоже, что деньгу нажить любит, наживает, на злые проценты дает, пройдоха, шельма, без жалости. Пошел я бить ее, да у ней и остался. Грянула гроза, ударила чума, заразился и заражен доселе, и знаю, что уж все кончено, что ничего другого и никогда не будет. Цикл времен совершен. Вот мое дело. А тогда вдруг как нарочно у меня в кармане, у нищего, очутились три тысячи. Мы отсюда с ней в Мокрое, это двадцать пять отсюда верст, цыган туда добыл, цыганок, шампанского, всех мужиков там шампанским перепоил, всех баб и девок, двинул тысячами. Через три дня гол, но сокол. Ты думал достиг чего сокол-то? Даже издали не показала. Я говорю тебе: изгиб. У Грушеньки, шельмы, есть такой один изгиб тела, он и на ножке у ней отразился, даже в пальчике-мизинчике на левой ножке отозвался. Видел и целовал, но и только - клянусь! Говорит: "хочешь, выйду замуж, ведь ты нищий. Скажи, что бить не будешь и позволишь все мне делать, что я захочу, тогда может и выйду", - смеется. И теперь смеется!

Дмитрий Федорович почти с какою-то яростью поднялся с места, он вдруг стал как пьяный. Глаза его вдруг налились кровью.

- И ты в самом деле хочешь на ней жениться?

- Коль захочет, так тотчас же, а не захочет, и так останусь; у нее на дворе буду дворником. Ты... ты, Алеша... - остановился он вдруг пред ним и, схватив его за плечи, стал вдруг с силою трясти его: - да знаешь ли ты, невинный ты мальчик, что все это бред, немыслимый бред, ибо тут трагедия! Узнай же, Алексей, что я могу быть низким человеком, со страстями низкими и погибшими, но вором, карманным вором, воришкой по передним, Дмитрий Карамазов не может быть никогда. Ну так узнай же теперь, что я воришка, я вор по карманам и по передним! Как раз пред тем как я Грушеньку пошел бить, призывает меня в то самое утро Катерина Ивановна, и в ужасном секрете, чтобы покамест никто не знал (для чего не знаю, видно так ей было нужно), просит меня съездить в губернский город и там по почте послать три тысячи Агафье Ивановне, в Москву, потому в город, чтобы здесь и не знали. Вот с этими-то тремя тысячами в кармане я и очутился тогда у Грушеньки, на них и в Мокрое съездили. Потом я сделал вид, что слетал в город, но расписки почтовой ей не представил, сказал, что послал, расписку принесу, и до сих пор не несу, забыл-с. Теперь, как ты думаешь, вот ты сегодня пойдешь и ей скажешь: "приказали вам кланяться", а она тебе: "А деньги?" Ты еще мог бы сказать ей: "это низкий сладострастник, и с неудержимыми чувствами подлое существо. Он тогда не послал ваши деньги, а растратил, потому что удержаться не мог как низкое животное, но все-таки ты мог бы прибавить: зато он не вор, вот ваши три тысячи, посылает обратно, пошлите сами Агафье Ивановне, а сам велел кланяться. А теперь вдруг она: "а где деньги?"

- Митя, ты несчастен, да! Но все же не столько, сколько ты думаешь, - не убивай себя отчаянием, не убивай!

- А что ты думаешь, застрелюсь, как не достану трех тысяч отдать? В том-то и дело, что не застрелюсь. Не в силах теперь, потом может быть, а теперь я к Грушеньке пойду... Пропадай мое сало!

- А у ней?

- Буду мужем ее, в супруги удостоюсь, а коль придет любовник, выйду в другую комнату. У ее приятелей буду калоши грязные обчищать, самовар раздувать, на посылках бегать...

- Катерина Ивановна все поймет, - торжественно проговорил вдруг Алеша, - поймет всю глубину во всем этом горе и примирится. У нее высший ум, потому что нельзя быть несчастнее тебя, она увидит сама.

- Не помирится она со всем, - осклабился Митя. - Тут, брат, есть нечто, с чем нельзя никакой женщине примириться. А знаешь что всего лучше сделать?

- Что?

- Три тысячи ей отдать.

- Где же взять-то? Слушай, у меня есть две тысячи, Иван даст тоже тысячу, вот и три, возьми и отдай.

- А когда они прибудут, твои три тысячи? Ты еще и несовершеннолетний вдобавок, а надо непременно, непременно, чтобы ты сегодня уже ей откланялся, с деньгами или без денег, потому что я дальше тянуть не могу, дело на такой точке стало. Завтра уже поздно, поздно. Я тебя к отцу пошлю.

- К отцу?

- Да. к отцу прежде нее. У него три тысячи и спроси.

- Да ведь он, Митя, не даст.

- Еще бы дал, знаю, что не даст. Знаешь ты, Алексей, что значит отчаяние?

- Знаю.

- Слушай: юридически он мне ничего не должен. Все я у него выбрал, все, я это знаю. Но ведь нравственно-то должен он мне. так иль не так? Ведь он с материных двадцати восьми тысяч пошел и сто тысяч нажил. Пусть он мне даст только три тысячи из двадцати восьми, только три, и душу мою из ада извлечет, и зачтется это ему за многие грехи! Я же на этих трех тысячах, вот тебе великое слово, - покончу, и не услышит он ничего обо мне более вовсе. В последний раз случай ему даю быть отцом. Скажи ему, что сам бог ему этот случай посылает.

- Митя, он ни за что не даст.

- Знаю, что не даст, в совершенстве знаю. А теперь особенно. Мало того, я вот что еще знаю: теперь, на-днях только, всего только может быть вчера, он в первый раз узнал серьезно (подчеркни серьезно), что Грушенька-то в самом деле может быть не шутит и за меня замуж захочет прыгнуть. Знает он этот характер, знает эту кошку. Ну так неужто уж он мне в добавок и деньги даст, чтоб этакому случаю способствовать, тогда как сам он от нее без памяти? Но и этого еще мало, я еще больше тебе могу привесть: я знаю, что у него уж дней пять как вынуты три тысячи рублей, разменены в сотенные кредитки и упакованы в большой пакет, под пятью печатями, а сверху красною тесемочкой накрест перевязаны. Видишь, как подробно знаю! На пакете же надписано: "Ангелу моему Грушеньке, коли захочет придти", сам нацарапал, в тишине и в тайне, и никто-то не знает, что у него деньги лежат, кроме лакея Смердякова, в честность которого он верит как в себя самого. Вот он уж третий аль четвертый день Грушеньку ждет, надеется, что придет за пакетом, дал он ей знать, а та знать дала, что "может-де и приду". Так ведь если она придет к старику, разве я могу тогда жениться на ней? Понимаешь теперь, зачем значит я здесь на секрете сижу и что именно сторожу?

- Ее?

- Ее. У этих шлюх, здешних хозяек, нанимает каморку Фома. Фома из наших мест, наш бывший солдат. Он у них прислуживает, ночью сторожит, а днем тетеревей ходит стрелять, да тем и живет. Я у него тут и засел; ни ему ни хозяйкам секрет неизвестен, то-есть что я здесь сторожу.

- Один Смердяков знает?

- Он один. Он мне и знать даст, коль та к старику придет.

- Это он тебе про пакет рассказал?

- Он. Величайший секрет. Даже Иван не знает ни о деньгах, ни о чем. А старик Ивана в Чермашню посылает на два, на три дня прокатиться: объявился покупщик на рощу срубить ее за восемь тысяч, вот и упрашивает старик Ивана: "помоги, дескать, съезди сам" денька на два, на три, значит. Это он хочет, чтобы Грушенька без него пришла.

- Стало быть он и сегодня ждет Грушеньку?

- Нет, сегодня она не придет, есть приметы. Наверно не придет! - крикнул вдруг Митя. - Так и Смердяков полагает. Отец теперь пьянствует, сидит за столом с братом Иваном. Сходи, Алексей, спроси у него эти три тысячи...

- Митя, милый, что с тобой! - воскликнул Алеша, вскакивая с места и всматриваясь в исступленного Дмитрия Федоровича. Одно мгновение он думал, что тот помешался.

- Что ты? Я не помешан в уме, - пристально и даже как-то торжественно смотря, произнес Дмитрий Федорович. - Не бось, я тебя посылаю к отцу и знаю, что говорю: я чуду верю.

- Чуду?

- Чуду промысла божьего. Богу известно мое сердце, он видит все мое отчаяние. Он всю эту картину видит. Неужели он попустит совершиться ужасу? Алеша, я чуду верю, иди!

- Я пойду. Скажи, ты здесь будешь ждать?

- Буду, понимаю, что не скоро, что нельзя этак придти и прямо бух! Он теперь пьян. Буду ждать и три часа, и четыре, и пять, и шесть, и семь, но только знай, что сегодня, хотя бы даже в полночь, ты явишься к Катерине Ивановне, с деньгами или без денег, и скажешь: велел вам кланяться. Я именно хочу, чтобы ты этот стих сказал: "велел дескать кланяться".

- Митя! а вдруг Грушенька придет сегодня... не сегодня, так завтра, аль послезавтра?

- Грушенька? Подсмотрю, ворвусь и помешаю...

- А если...

- А коль если, так убью. Так не переживу.

- Кого убьешь?

- Старика. Ее не убью.

- Брат, что ты говоришь!

- Я ведь не знаю, не знаю... Может быть не убью, а может убью. Боюсь, что ненавистен он вдруг мне станет своим лицом в ту самую минуту. Ненавижу я его кадык, его нос, его глаза, его бесстыжую насмешку. Личное омерзение чувствую. Вот этого боюсь. Вот и не удержусь...

- Я пойду, Митя. Я верю, что бог устроит, как знает лучше, чтобы не было ужаса.

- А я буду сидеть и чуда ждать. Но если не свершится, то...

Алеша задумчивый направился к отцу.

V. Исповедь горячего сердца. "Вверх пятами"

Да, потрясающие метания, прямо горение какое-то! Вначале сам застрелится, потом его душу из ада за три тысячи вынут, потом он всех убьет, начиная с папаши... но главное, "цикл времени совершен".

Это, чтоб никто не говорил, будто Митя не понимает, что время заканчивается, ему бы надо определяться, да решил он в светлую новую жизнь не с Катериной Ивановной идти, а гореть карамазовскими страстями в "старом времени". Но ведь при этом сам сознает, что это "старое время" неумолимо завершается!

А почему время завершается? А потому, что все (от кого это более всего зависит) выбор сделали, никаких больше жутеньких историй про крепостничество из арсеналов Ивана более не случится, все идут вперед. И Митя понимает, что Грушенька вместе со всеми не пойдет, она "стабильность" обожает, все хотела бы пристроиться в старом времени, а время ушло.

Они убивали время, а время на них обиделось, и теперь у них все время пить чай, как у Мартовского зайца, Мышки Сони и Сумасшедшего Шляпника. И куда Митя не сунется ему повсюду трех тысяч не хватает.

...Слишком много загадок угнетают на земле человека. Разгадывай как знаешь и вылезай сух из воды.

...Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей...

...Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей.

И Алеша понимает, что брат на пороге нравственной гибели. Но, несмотря на его опасения, Митя оказывается намного крепче в своих метаниях, не посягая на внутренний мир и Катерины Ивановны. А гибнет-то как раз Иван, за которого Алеша переживает лишь в том плане, что он жизнь почему-то не любит. Митя у нас вызывает сочувствие, потому что все творит от любви к жизни, от того, что места в ней не находит... в виду постоянной нехватки трех "радужных бумажек"...

Раз уж Митя все так славно решил на счет шлюх, Грушеньки и Катерины Ивановны, давайте рассмотрим, какая галерея кавалеров и дам у нас выстраивается... взяв портреты из пырьевского фильма 1968 года... где не будет двух портретов - Лизы Хохлаковой и Лизаветы Смердящей. Но сейчас полно всяких театральных постановок, так что надергаем оттуда.

Презентация2

Катерина Осиповна Хохлакова больше нужна была Пырьеву для ответа Мите, пришедшему у нее занять эти бесконечные три тысячи, чтоб тот поехал в Америку и поучаствовал в "золотой лихорадке".

Здесь тоже стоит удивиться, да? Ведь доселе так и бегут в Америку... прямо как доктор прописал! Но и в романе Митя становится перед таким выбором! Он все рассуждает, оставаться ли ему «Бернаром презренным», воспользоваться неправедной силой предлагаемых братом Иваном денег и бежать в Америку, к «механикам» и «машинистам», чтобы идти в ногу со всем миром, уклонившимся от «прямой дороги»? Или же по примеру Христа через страдание и воскресение обрести в себе новую личность, остаться в России и стать подлинным братом ближнему своему?.. Да-да, что-то такое... патетическое и возвышенное. Госпожа Хохлакова сформулировала это намного лаконичнее.

А Достоевскому эта дама больше требовалось, чтобы поговорить с Зосимой по душам

"...вы искренни и сердцем добры. Если не дойдете до счастия, то всегда помните, что вы на хорошей дороге, и постарайтесь с нее не сходить. Главное, убегайте лжи, всякой лжи, лжи себе самой в особенности. Наблюдайте свою ложь и вглядывайтесь в нее каждый час, каждую минуту." (старец Зосима госпоже Хохлаковой)

"И если больной, язвы которого ты обмываешь, не ответит тебе тотчас же благодарностью...Продолжится твоя любовь или нет? ...если есть что-нибудь, что могло бы расхолодить мою «деятельную» любовь к человечеству тотчас же, то это единственно неблагодарность. Одним словом, я работница за плату, я требую тотчас же платы, то есть похвалы себе и платы за любовь любовью. Иначе я никого не способна любить!" (госпожа Хохлакова)

"...то, что вам кажется внутри себя скверным, уже одним тем, что вы это заметили в себе, очищается. Страха тоже убегайте, хотя страх есть лишь последствие всякой лжи. Не пугайтесь никогда собственного вашего малодушия в достижении любви, даже дурных при этом поступков ваших не пугайтесь очень." (старец Зосима госпоже Хохлаковой)

Вроде и проходной персонаж... а вот на сколько лет вперед устами госпожи Хохлаковой намечена траектория в Америку всем, кто решил уклониться от "прямой дороги". Да и в разговорах старца Зосимы и Катерины Осиповны выдвигаются главные идеи романа.

Но... вернемся к поцелую ручки. И тут более всего важно, как Алеша вначале понял Катерину Ивановну... Важно, чтобы ощутить, какая женщина решила ручку Грушеньке поцеловать... Кстати, ситуация сразу бьет по аллюзии с крендельком барыне от Лизаветы Смердящей.

Красота Катерины Ивановны еще и прежде поразила Алешу, когда брат Дмитрий, недели три тому назад, привозил его к ней в первый раз представить и познакомить, по собственному чрезвычайному желанию Катерины Ивановны. <...> Его поразила властность, гордая развязность, самоуверенность надменной девушки. И все это было несомненно, Алеша чувствовал, что он не преувеличивает. Он нашел, что большие черные горящие глаза ее прекрасны и особенно идут к ее бледному, даже несколько бледно-желтому продолговатому лицу. Но в этих глазах, равно как и в очертании прелестных губ, было нечто такое, во что конечно можно было брату его влюбиться ужасно, но что может быть нельзя было долго любить.

...Тем с большим изумлением почувствовал он теперь при первом взгляде на выбежавшую к нему Катерину Ивановну, что может быть тогда он очень ошибся. В этот раз лицо ее сияло неподдельною простодушною добротой, прямою и пылкою искренностью. Изо всей прежней "гордости и надменности", столь поразивших тогда Алешу, замечалась теперь лишь одна смелая, благородная энергия и какая-то ясная, могучая вера в себя. Алеша понял с первого взгляда на нее, с первых слов, что весь трагизм ее положения относительно столь любимого ею человека для нее вовсе не тайна, что она может быть уже знает все, решительно все. И однако же, несмотря на то, было столько света в лице ее, столько веры в будущее, Алеша почувствовал себя перед нею вдруг серьезно и умышленно виноватым. Он был побежден и привлечен сразу. Кроме всего этого, он заметил с первых же слов ее, что она, в каком-то сильном возбуждении, может быть очень в ней необычайном,— возбуждении похожем почти даже на какой-то восторг....

И уж саму эту сцену обсуждали не раз, да и не раз еще обсудим... Просто посмотри на нее... глазами Мити, считающего, что из-за этой сцены сейчас весь его мирок в качестве Мартовского зайца с Мышкой Соней в виде Грушеньки рассыпется карточным домиком...

- Помогите мне теперь, Алексей Федорович, теперь-то мне и нужна ваша помощь: я вам скажу мою мысль, а вы мне только скажите на нее, верно или нет я думаю? Слушайте, если б он велел мне кланяться мельком, не настаивая на передаче слова, не подчеркивая слова, то это было бы все... Тут был бы конец! Но если он особенно настаивал на этом слове, если особенно поручал вам не забыть передать мне этот поклон, - то стало быть он был в возбуждении, вне себя может быть? Решился и решения своего испугался! Не ушел от меня твердым шагом, а полетел с горы. Подчеркивание этого слова может означать одну браваду...

- Так, так! - горячо подтвердил Алеша, - мне самому так теперь кажется.

- А коли так, то он еще не погиб! Он только в отчаянии, но я еще могу спасти его. Стойте: не передавал ли он вам что-нибудь о деньгах, о трех тысячах?

- Не только говорил, но это может быть всего сильнее убивало его. Он говорил, что лишен теперь чести и что теперь уже все равно, - с жаром ответил Алеша, чувствуя всем сердцем своим, как надежда вливается в его сердце, и что в самом деле может быть есть выход и спасение для его брата. - Но разве вы... про эти деньги знаете? - прибавил он и вдруг осекся.

- Давно знаю, и знаю наверно. Я в Москве телеграммой спрашивала и давно знаю, что деньги не получены. Он деньги не послал, но я молчала. В последнюю неделю я узнала, как ему были и еще нужны деньги... Я поставила во всем этом одну только цель: чтоб он знал к кому воротиться и кто его самый верный друг. Нет, он не хочет верить, что я ему самый верный друг, не захотел узнать меня, он смотрит на меня только как на женщину. Меня всю неделю мучила страшная забота: как бы сделать, чтоб он не постыдился предо мной этой растраты трех тысяч? То-есть пусть стыдится и всех и себя самого, но пусть меня не стыдится. Ведь богу он говорит же все не стыдясь. Зачем же не знает до сих пор, сколько я могу для него вынести? Зачем, зачем не знает меня, как он смеет не знать меня после всего, что было? Я хочу его спасти навеки. Пусть он забудет меня, как свою невесту! И вот он боится передо мной за честь свою! Ведь вам же, Алексей Федорович, он не побоялся открыться? Отчего я до сих пор не заслужила того же?

Последние слова она произнесла в слезах; слезы брызнули из ее глаз.

- Я должен вам сообщить, - произнес тоже дрожащим голосом Алеша, - о том, что сейчас было у него с отцом. - И он рассказал всю сцену, рассказал, что был послан за деньгами, что тот ворвался, избил отца и после того особенно и настоятельно, еще раз подтвердил ему, Алеше, идти "кланяться"... - Он пошел к этой женщине... - тихо прибавил Алеша.

- А вы думаете, что я эту женщину не перенесу? Он думает, что я не перенесу? Но он на ней не женится, - нервно рассмеялась она вдруг, - разве Карамазов может гореть такою страстью вечно? Это страсть, а не любовь. Он не женится, потому что она и не выйдет за него... - опять странно усмехнулась вдруг Катерина Ивановна.

- Он может быть женится, - грустно проговорил Алеша, потупив глаза.

- Он не женится, говорю вам! Эта девушка - это ангел, знаете вы это? знаете вы это! - воскликнула вдруг с необыкновенным жаром Катерина Ивановна. - Это самое фантастическое из фантастических созданий! Я знаю, как она обольстительна, но я знаю, как она и добра, тверда, благородна. Чего вы смотрите так на меня, Алексей Федорович? Может быть удивляетесь моим словам, может быть не верите мне? Аграфена Александровна, ангел мой! - крикнула она вдруг кому-то, смотря в другую комнату, - подите к нам, это милый человек, это Алеша, он про наши дела все знает, покажитесь ему!

- А я только и ждала за занавеской, что вы позовете, - произнес нежный, несколько слащавый даже, женский голос.

Поднялась портьера и... сама Грушенька, смеясь и радуясь, подошла к столу. В Алеше как будто что передернулось. Он приковался к ней взглядом, глаз отвести не мог. Вот она, эта ужасная женщина - "зверь", как полчаса назад вырвалось про нее у брата Ивана. И однако же пред ним стояло, казалось бы, самое обыкновенное и простое существо на взгляд, - добрая, милая женщина, положим, красивая, но так похожая на всех других красивых, но "обыкновенных" женщин! Правда, хороша она была очень, очень даже, - русская красота, так многими до страсти любимая. Это была довольно высокого роста женщина, несколько пониже однако Катерины Ивановны (та была уже совсем высокого роста), - полная, с мягкими, как бы неслышными даже движениями тела, как бы тоже изнеженными до какой-то особенной слащавой выделки как и голос ее. Она подошла не как Катерина Ивановна - мощною бодрою походкой; напротив неслышно. Ноги ее на полу совсем не было слышно. Мягко опустилась она в кресло, мягко прошумев своим пышным черным шелковым платьем и изнеженно кутая свою белую, как кипень полную шею и широкие плечи в дорогую черную шерстяную шаль. Ей было двадцать два года, и лицо ее выражало точь-в-точь этот возраст.

Она была очень бела лицом, с высоким бледно-розовым оттенком румянца. Очертание лица ее было как бы слишком широко, а нижняя челюсть выходила даже капельку вперед. Верхняя губа была тонка, а нижняя, несколько выдавшаяся, была вдвое полнее и как бы припухла. Но чудеснейшие, обильнейшие темнорусые волосы, темные соболиные брови и прелестные серо-голубые глаза с длинными ресницами заставили бы непременно самого равнодушного и рассеянного человека, даже где-нибудь в толпе, на гуляньи, в давке, вдруг остановиться пред этим лицом и надолго запомнить его. Алешу поразило всего более в этом лице его детское, простодушное выражение. Она глядела как дитя, радовалась чему-то как дитя, она именно подошла к столу "радуясь" и как бы сейчас чего-то ожидая с самым детским нетерпеливым и доверчивым любопытством.

Взгляд ее веселил душу, - Алеша это почувствовал. Было и еще что-то в ней, о чем он не мог или не сумел бы дать отчет, но что может быть и ему сказалось бессознательно, именно опять-таки эта мягкость, нежность движений тела, эта кошачья неслышность этих движений. И однако ж это было мощное и обильное тело. Под шалью сказывались широкие полные плечи, высокая, еще совсем юношеская грудь. Это тело может быть обещало формы Венеры Милосской, хотя непременно и теперь уже в несколько утрированной пропорции, - это предчувствовалось. Знатоки русской женской красоты могли бы безошибочно предсказать, глядя на Грушеньку, что эта свежая, еще юношеская красота к тридцати годам потеряет гармонию, расплывется, самое лицо обрюзгнет, около глаз и на лбу чрезвычайно быстро появятся морщиночки, цвет лица огрубеет, побагровеет может быть, - одним словом, красота на мгновение, красота летучая, которая так часто встречается именно у русской женщины. Алеша разумеется не думал об этом, но хоть и очарованный, он, с неприятным каким-то ощущением и как бы жалея, спрашивал себя: зачем это она так тянет слова и не может говорить натурально? Она делала это очевидно находя в этом растягивании и в усиленно-слащавом оттенении слогов и звуков красоту. Это была конечно лишь дурная привычка дурного тона, свидетельствовавшая о низком воспитании, о пошло усвоенном с детства понимании приличного. И однако же этот выговор и интонация слов представлялись Алеше почти невозможным каким-то противоречием этому детски-простодушному и радостному выражению лица, этому тихому, счастливому, как у младенца сиянию глаз! Катерина Ивановна мигом усадила ее в кресло против Алеши и с восторгом поцеловала ее несколько раз в ее смеющиеся губки. Она точно была влюблена в нее.

- Мы в первый раз видимся, Алексей Федорович, - проговорила она в упоении; - я захотела узнать ее, увидать ее, я хотела идти к ней, но она по первому желанию моему пришла сама. Я так и знала, что мы с ней все решим, все! Так сердце предчувствовало... Меня упрашивали оставить этот шаг, но я предчувствовала исход и не ошиблась. Грушенька все разъяснила мне, все свои намерения; она как ангел добрый слетела сюда и принесла покой и радость...

- Не погнушались мной, милая, достойная барышня, - нараспев протянула Грушенька все с тою же милою, радостною улыбкой.

- И не смейте говорить мне такие слова, обаятельница, волшебница! Вами-то гнушаться? Вот я нижнюю губку вашу еще раз поцелую. Она у вас точно припухла, так вот чтоб она еще больше припухла, и еще, еще... Посмотрите как она смеется, Алексей Федорович, сердце веселится, глядя на этого ангела... - Алеша краснел и дрожал незаметною малою дрожью.

- Нежите вы меня, милая барышня, а я может и вовсе не стою ласки вашей.

- Не стоит! Она-то этого не стоит! - воскликнула опять с тем же жаром Катерина Ивановна, - знайте, Алексей Федорович, что мы фантастическая головка, что мы своевольное, но гордое-прегордое сердечко! Мы благородны, Алексей Федорович, мы великодушны, знаете ли вы это? Мы были лишь несчастны. Мы слишком скоро готовы были принести всякую жертву недостойному может быть или легкомысленному человеку. Был один, один тоже офицер, мы его полюбили, мы ему все принесли, давно это было, пять лет назад, а он нас забыл, он женился. Теперь он овдовел, писал, он едет сюда - и знайте, что мы одного его, одного его только любим до сих пор и любили всю жизнь! Он приедет, и Грушенька опять будет счастлива, а все пять лет эти она была несчастна. Но кто же попрекнет ее, кто может похвалиться ее благосклонностью! Один этот старик безногий, купец, - но он был скорей нашим отцом, другом нашим, оберегателем. Он застал нас тогда в отчаянии, в муках, оставленную тем, кого мы так любили... да ведь она утопиться тогда хотела, ведь старик этот спас ее, спас ее!

- Очень уж вы защищаете меня, милая барышня, очень уж вы во всем поспешаете, - протянула опять Грушенька.

- Защищаю? Да нам ли защищать, да еще смеем ли мы тут защищать? Грушенька, ангел, дайте мне вашу ручку, посмотрите на эту пухленькую, маленькую, прелестную ручку, Алексей Федорович; видите ли вы ее, она мне счастье принесла и воскресила меня, и я вот целовать ее сейчас буду, и сверху и в ладошку, вот, вот и вот! - И она три раза как бы в упоении поцеловала действительно прелестную, слишком может быть пухлую ручку Грушеньки.

Та же, протянув эту ручку, с нервным, звонким прелестным смешком следила за "милою барышней", и ей видимо было приятно, что ее ручку так целуют. "Может быть слишком уж много восторга", мелькнуло в голове у Алеши. Он покраснел. Сердце его было все время как-то особенно неспокойно.

- Не устыдите ведь вы меня, милая барышня, что ручку мою при Алексее Федоровиче так целовали.

- Да разве я вас тем устыдить хотела? - промолвила несколько удивленно Катерина Ивановна, - ах, милая, как вы меня дурно понимаете!

- Да вы-то меня может тоже не так совсем понимаете, милая барышня, я может гораздо дурнее того чем у вас на виду. Я сердцем дурная, я своевольная. Я Дмитрия Федоровича бедного из-за насмешки одной тогда заполонила.

- Но ведь теперь вы же его и спасете. Вы дали слово. Вы вразумите его, вы откроете ему, что любите другого, давно, и который теперь вам руку свою предлагает...

- Ах нет, я вам не давала такого слова. Вы это сами мне все говорили, а я не давала.

- Я вас не так стало быть поняла, - тихо и как бы капельку побледнев проговорила Катерина Ивановна. - Вы обещали...

- Ах нет, ангел-барышня, ничего я вам не обещала, - тихо и ровно все с тем же веселым и невинным выражением перебила Грушенька. - Вот и видно сейчас, достойная барышня, какая я пред вами скверная и самовластная. Мне что захочется, так я так и поступлю. Давеча я может вам и пообещала что, а вот сейчас опять думаю: вдруг он опять мне понравится, Митя-то, - раз уж мне ведь он очень понравился, целый час почти даже нравился. Вот я может быть пойду да и скажу ему сейчас, чтоб он у меня с сего же дня остался... Вот я какая непостоянная...

- Давеча вы говорили... совсем не то... - едва прошептала Катерина Ивановна.

- Ах давеча! А ведь я сердцем нежная, глупая. Ведь подумать только, что он из-за меня перенес! А вдруг домой приду да и пожалею его, - тогда что?

- Я не ожидала...

- Эх, барышня, какая вы предо мной добрая, благородная выходите. Вот вы теперь пожалуй меня, этакую дуру, и разлюбите за мой характер. Дайте мне вашу милую ручку, ангел-барышня, - нежно попросила она и как бы с благоговением взяла ручку Катерины Ивановны. - Вот я, милая барышня, вашу ручку возьму и так же как вы мне поцелую, Вы мне три раза поцеловали, а мне бы вам надо триста раз за это поцеловать, чтобы сквитаться. Да так уж и быть, а затем пусть как бог пошлет, может я вам полная раба буду и во всем пожелаю вам рабски угодить. Как бог положит, пусть так оно и будет безо всяких между собой сговоров и обещаний. Ручка-то, ручка-то у вас милая, ручка-то! Барышня вы милая, раскрасавица вы моя невозможная!

Она тихо понесла эту ручку к губам своим, правда, с странною целью: "сквитаться" поцелуями. Катерина Ивановна не отняла руки: она с робкой надеждой выслушала последнее, хотя тоже очень странно выраженное обещание Грушеньки "рабски" угодить ей; она напряженно смотрела ей в глаза: она видела в этих глазах все то же простодушное, доверчивое выражение, все ту же ясную веселость... "Она может быть слишком наивна!" промелькнуло надеждой в сердце Катерины Ивановны. Грушенька меж тем как бы в восхищении от "милой ручки", медленно поднимала ее к губам своим. Но у самых губ она вдруг ручку задержала на два, на три мгновения, как бы раздумывая о чем-то.

- А знаете что, ангел-барышня, - вдруг протянула она самым уже нежным и слащавейшим голоском, - знаете что, возьму я да вашу ручку и не поцелую. - И она засмеялась маленьким развеселым смешком.

- Как хотите... Что с вами? - вздрогнула вдруг Катерина Ивановна.

- А так и оставайтесь с тем на память, что вы-то у меня ручку целовали, а я у вас нет. - Что-то сверкнуло вдруг в ее глазах. Она ужасно пристально глядела на Катерину Ивановну.

- Наглая! - проговорила вдруг Катерина Ивановна, как бы вдруг что-то поняв, вся вспыхнула и вскочила с места. Не спеша поднялась и Грушенька.

- Так я и Мите сейчас перескажу, как вы мне целовали ручку, а я-то у вас совсем нет. А уж как он будет смеяться!

- Мерзавка, вон!

- Ах как стыдно, барышня, ах как стыдно, это вам даже и непристойно совсем, такие слова, милая барышня.

- Вон, продажная тварь! - завопила Катерина Ивановна. Всякая черточка дрожала в ее совсем исказившемся лице.

- Ну уж и продажная. Сами вы девицей к кавалерам за деньгами в сумерки хаживали, свою красоту продавать приносили, ведь я же знаю.

Катерина Ивановна вскрикнула и бросилась было на нее, но ее удержал всею силой Алеша:

- Ни шагу, ни слова! Не говорите, не отвечайте ничего, она уйдет, сейчас уйдет!

В это мгновение в комнату вбежали на крик обе родственницы Катерины Ивановны, вбежала и горничная. Все бросились к ней.

- И уйду, - проговорила Грушенька, подхватив с дивана мантилью. - Алеша, милый, проводи-ка меня!

- Уйдите, уйдите поскорей! - сложил пред нею, умоляя, руки Алеша.

- Милый Алешинька, проводи! Я тебе дорогой хорошенькое-хорошенькое одно словцо скажу! Я это для тебя, Алешинька, сцену проделала. Проводи, голубчик, после понравится.

Алеша отвернулся, ломая руки. Грушенька, звонко смеясь, выбежала из дома.

С Катериной Ивановной сделался припадок. Она рыдала, спазмы душили ее. Все около нее суетились.

- Я вас предупреждала, - говорила ей старшая тетка, - я вас удерживала от этого шага... вы слишком пылки... разве можно было решиться на такой шаг! Вы этих тварей не знаете, а про эту говорят, что она хуже всех... Нет, вы слишком своевольны!

- Это тигр! - завопила Катерина Ивановна. - Зачем вы удержали меня, Алексей Федорович, я бы избила ее, избила!

Она не в силах была сдерживать себя пред Алешей, может быть и не хотела сдерживаться.

- Ее нужно плетью, на эшафоте, чрез палача, при народе!.. Алеша попятился к дверям.

- Но боже! - вскрикнула вдруг Катерина Ивановна, всплеснув руками, - он-то! он мог быть так бесчестен, так бесчеловечен! Ведь он рассказал этой твари о том, что было там в тогдашний роковой, вечно проклятый, проклятый день! "Приходили красу продавать, милая барышня!" Она знает! ваш брат подлец, Алексей Федорович!

Алеше хотелось что-то сказать, но он не находил ни одного слова. Сердце его сжималось до боли.

- Уходите, Алексей Федорович! мне стыдно, мне ужасно! завтра... умоляю вас на коленях, придите завтра. Не осудите, простите, я не знаю что с собой еще сделаю!

Алеша вышел на улицу как бы шатаясь. Ему тоже хотелось плакать как и ей. Вдруг его догнала служанка.

- Барышня забыла вам передать это письмецо от госпожи Хохлаковой, оно у них с обеда лежит.

Алеша машинально принял маленький розовый конвертик и сунул его, почти не сознавая, в карман.

X. Обе вместе