Огурцова на линии

Не смогла выпустить эту статью, как планировала, 24 мая, в канун ежегодного праздника славянской письменности и культуры, Дня просветителей Кирилла и Мефодия. К этому знаменательному празднеству господа шестидесятники постарались присовокупить столь актуальное нынче обсуждение «еврейских корней» русской литературы - в виде господина Бродского.

Увесистый томик русского романа обычно удерживает читателя внутренним конфликтом и интригующим поворотом действия, которому, зачастую, придается мистическая окраска.

Четыре года назад на Кирилла и Мефодия перед нами было разыграно несколько безобразных сцен, таки завершившихся чудесным финалом. А Прологом этого драматического зрелища перед нами выступил... русский язык собственной персоной.

Вчера я с горечью отмечала, что все, кто в одиночестве царапается на свою Голгофу с крестом Великого и Могучего на плечах, рано или поздно сознают некую предопределенность «выбора» подобного жизненного пути. Далеко не всех и не всегда такой «выбор» радует. В моем случае, так это вообще безобразие какое-то.

Предыдущую статью можете рассматривать чем-то вроде «Памятника» или «Поэта», принимая во внимание, что мне тоже не по себе оставлять в виде нерукотворного памятника... публицистику. Не только потому, что мои читатели сегодня ничего иного не в состоянии воспринимать, но и потому, что у людей резко упало доверие к творчеству словом. Литература сегодня воспринимается чем-то средним между домработницей и доступной танцовщицей стриптиза.

В наш век изнеженный не так ли ты, поэт,
Свое утратил назначенье,
На злато променяв ту власть, которой свет
Внимал в немом благоговенье?
Бывало, мерный звук твоих могучих слов
Воспламенял бойца для битвы,
Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
Как фимиам в часы молитвы.
Твой стих, как божий дух, носился над толпой
И, отзыв мыслей благородных,
Звучал, как колокол на башне вечевой
Во дни торжеств и бед народных.

А ведь когда-то предопределенность прихода в литературу могла выглядеть и так, как это случилось с крупнейшим русским прозаиком прошлого века - Михаилом Александровичем Шолоховым. Он родился на Дону в День Кирилла и Мефодия, будто ознаменовав своим рождением - начало возрождения русского языка. И даже те, кто никогда не читал его романов, находили опору в созданных им литературных образах. Настолько мощных, что они могли жить вне книжной обложки.

Этот майский день для меня навсегда останется Днем Шолохова. «Случайность», «совпадение» его дня рождения с Днем возрождения птицей-феникс из пепла небытия русского языка и литературы - каждый год рождает во мне чувство, близкое к катарсису.

Возможно, кто-то с ехидцей напомнит мне о горячо любимом Булгакове. Нет-нет, это совсем иное. Читавшие мои сказки подтвердят, что я с вассальской преданностью продолжаю традиции Михаила Афанасьевича и Николая Васильевича Гоголя. Безусловно, на свой манер, с современными мне героями.

Но до всех этих «гефогм» и «демокгатических пгеобгазований», когда самый тонкий и чувствующий российский читатель вдруг стал «хавающим пиплом», я знала, что Шолохов - необходим каждому и ежедневно, а Булгаков - не для всех, это уже, скорее, для литературного гурмана. Все-таки перед тем, как смаковать утонченный вкус крошечного кусочка драгоценного трюфеля, желательно накануне хорошенько заправиться наваристым борщом с щедрым ломтем ноздреватого пышного хлеба. Чтобы просто не показаться окружающим некультурным человеком.

* * *

Сегодня многим кажется, что приход в русскую литературу Михаила Александровича Шолохова был триумфальным и безоблачным. Все давалось ему удивительно «легко», а вся деятельность, вдобавок, увенчана Нобелевской премией. К тому же, он не написал «роман жизни», точно рассчитав отпущенное на него время, как Булгаков. И до войны Михаил Александрович не испытывал таких ломок с изданием, как его тезка.

Кстати, я назвала Шолохова по отчеству, но, этого «баловня судьбы» у нас никто по отчеству не называл, старались избегать этого момента. Многие ли из вас помнили отчество Шолохова? И лишь в самых крайних случаях его называли по имени.

Доходит до абсурда. Сейчас мало кто помнит, какую всенародную ненависть снискал себе Хрущев, поэтому срочно пытаются провести его канонизацию в связи с тем, что Хрущ является почти единственным доказательством «зверств» Сталина. Угу, а не своих собственных.

Но еще до празднования 100-летия Михаила Шолохова его пытались слить в один флакон с Хрущем, в качестве «лучшего друга» последнего. Хотя все знают, что доступ к печати Шолохову перекрыл именно Хрущев за то, что Шолохов отказался ехать к нему в Москву на чествование Нобелевской, а соизволил принять в Вешенской, даже не в Ростове. Но, обратите внимание, что при этом «засчитанном сливе» Хрущева называют по имени-отчеству, а Шолохова - просто по имени: «Никита Сергеевич Хрущев с лучшим другом Михаилом Шолоховым» и даже «Никита Сергеевич Хрущев с Ниной Петровной и Михаилом Шолоховым». Хотя, как видно по фотографии, «лучший друг» в период фотосессий уже далеко не мальчик, войну прошел, создал махину мировой известности.

Насколько могла быть крепкой подобная «дружба» с партийным прилипалой и совершенно случайным во власти человеком, можно судить по двум фактам. Аэродром в станице Вешенской Шолохов построил на свои личные средства, а вся страна повторяла его ответ на хрущевский вопрос «Вы считаете, что культа личности не было?» - «Нет, я считаю, что культ был. Но была и сама Личность!»

...Вокруг Шолохова все время происходила местечковая возня, начиная с конца 20-х. Его неоднократно вызывали на разборки в писательские комитеты, пытаясь сопоставить его личность - с его прозой. Брали пробы почерка, устраивали перекрестные допросы по отдельным фразам, требуя назвать главу, из которых они выдернуты. С дотошностью желчной школьной училки, будто второгодника, «гоняли» по каким-то малозначительным сюжетным линиям и персонажам второго плана.

Делали это как раз «известные советские писатели 20-30 годов», возвращение с «полок» которых в наши дни успешным не назовешь. Многие из них были репрессированы... но каждый раз выясняется, что причины репрессий были далеки от «несогласия с господствующей идеологией». Как раз «идеологию» эти самые «писатели» очень любили и уважали, ею и прикрывали многие свои «чисто человеческие слабости».

Уже имеются «литературные исследования», в которых высказывается  «гениальная» догадка, будто некоторых  из этих «писателей» репрессировали по «доносу» Шолохова, в отместку за те самые еще предвоенные издевательства. Подобные исследования «подтверждаются» сканами протоколов писательских «заседаний» в машинописном виде по рукописной стенограмме обследования Шолохова на предмет писательства.

Хорошо зная наш усредненный хуторской менталитет, ни о каких «доносах» у меня, конечно, и мысли не возникает. «Доносить» за подобное на Дону не принято. Не-е, у нас за такое по сопатке бьют. До кровавой юшки. И, чувствуется, устроители этих публичных отборов почти медицинских анализов (к литературным их отнести сложно) хорошо знали такие наши «ментальные особенности», поэтому наиболее каверзные вопросы поручалось задавать госпоже Лидии Сейфуллиной. Может, кто-то и смотрел раньше фильм с Людмилой Чурсиной по ее повестушке «Веринея», которую она всегда гордо именовала «романом». Что-то о пробуждении классового сознания в обычной деревенской шлюхе. В духе времени, как гритца.

К сему дню и сама уж прошла множество подобных местечковых «сборов анализов» с раздергиванием на фразы вне контекста, поэтому очень жалею, что Сейфуллина глумилась не на надо мной. У меня-то, в отличие от Шолохова, нет жесткого станичного табу в отношении публичного избиения женщины, «проснувшейся свободной и знаменитой». Я б с ней миндальничать не стала, как все понимают. А Шолохов все отшутиться пытался. Сохранить дружеские отношения.

К сожалению, тогда и Интернета не было, после которого оспаривание моего авторства в суде прошло за 15 минут без всяких «экспертиз». Кому теперь совать пару моих листиков «на анализ», если лингвоанализатор сообщает, что «текст имеет стилистические совпадения с Булгаковым на 56%, Гоголем на 43%, Дедюховой на 84%». Куда ведь не явишься инкогнито, повсюду раздается: «Здрасте, Ирина Анатольевна! Явилась-не запылилась...»

И тем не менее! Даже у меня были суды по поводу особенно понравившихся некоторым издателям вещиц, решивших присвоить их для своих «раскрученных брендов». А ведь я издавалась совершенно смешными в сравнении с Шолоховым тиражами, мои вещи никогда не имели такой всеохватной популярности.

Сегодня намеренно замалчивается каким потрясением стали издаваемые в журнальном варианте «с колес» первые части романа. Теплой волной «Тихий Дон» затопил всю страну. Угу, "поголовно неграмотную". Это мы сегодня не знаем, как в те годы, вся страна с нетерпением ждала продолжения этого романа, его читали все и повсюду.

Если бы хоть раз кто-то честно рассказал, как проходила печать первого журнального варианта романа с авторским редактированием «по ходу» и длительными творческими паузами, - вряд ли кто-то посмел бы адресовать Шолохову наиболее грязные обвинения и абсолютно бездоказательные публикации.

Хотя, кто знает? После войны Шолохов вызвал ненависть местечковой «вороньей слободки» еще до выступления выступления на суде двух «великих писателей» Синявского и Даниэля, если кто-то помнит их величие, конечно. Строить социализм им не хотелось, срочно надо было выехать за рубеж с «грин-картой», вот и пришлось написать про «зоологический антисемитизм», про «звериную ненависть» ко всему живому... ну, что обычно пишут евреи, которые хотят с комфортом устроиться в новой стране проживания.

Лично я бы не стала пытаться перевоспитывать этих уродов крепким русским словом, а выпинала бы без всякой шумихи. Искренне радуясь, что этим «писателям» на заборах не пришло в голову ничего написать на дощечке заминированного плакатика типа «Жиды, вон из России!». До чего впоследствии додумались их предприимчивые соплеменники, хорошо зная, что убирать этот плакат кинутся уж точно не евреи.

А вот Шолохов... он, конечно. Кто-то из присутствующих знает такого... условно русского прозаика - Семен Шпунгин? Ну, еще ранний роман у него был такой... нашумевший - «В проточном переулке». Все действие которого, как я понимаю, там и происходит. На фоне роста самосознания трудящих.

Сёме довелось пристроиться к Илье Эренбургу, о котором у Семы остались впечатления, как об ангеле во плоти. Все на Сему нападали, а хитрый Сема всегда успевал спрятаться за обширную попу Эренбурга. Теплое сооружение в бостоновых штанах, к которому Сёма судорожно приникал тельцем в самые сложные моменты жизни, он ласково называл - "мой щит".

Сема оставил нам замечательные одноименные мемуары - «За щитом Эренбурга», правда, не указав, кто при таком щите был у него заместо ножичка. И есть в мемуарах такой драматический эпизод. Эренбург приходит домой выгулять свою собачку «Сёмка, к ноге!» и по пути рассказывает, как ему удалось в очередной раз спасти Сему... от фашиста-Шолохова.

Далее последовали подробности происшествия, которое случилось на совещании у Хрущева, созвавшего известных писателей страны:

- Вдруг встает Шолохов и начинает нести чушь об одном из моих ранних романов «В проточном переулке». Его выступление сводится к тому, что в этом романе одни только евреи изображены ярко, выпукло, а русские люди намеренно показаны плоскими и безликими. Поэт Александр Безыменский, не выдержав, попытался выразить протест против антисемитских высказываний в здании ЦК партии, но Хрущев грубо осадил его. Тогда я поднялся и, заявив, что не намерен сидеть за одним столом с фашистом, демонстративно покинул совещание...

Посмел, значит, этот Шолохов нести чушь о раннем романе гениального Семы. Не удалось поставить его на место и защитить Сёму от явного зоологического антисемитизма партийному начетчику Безыменскому. Но тут встает ангел во плоти Эренбург, автор  потрясающего, феерического романа "Буря", равного которому пока ничего не написано про рост самосознания трудящих... и далее, как по нотам. Как местечковые с двух подач визжат в лицо своим освободителям о фашизме - не раз слышали все присутствующие.

* * *

Это описание все же относится к преднобелевскому периоду. Нобелевская уже носилась в воздухе на фоне мировой известности... с 1935 года. Ни о каком романе "Вор" Леонова, как о самом прекрасном и удивительном, как нам сегодня лгут на канале "Культура", - ни у кого и речи не было. Нобелевский комитет ждал выдвижения Шолохова после первых двух частей "Тихого Дона".  Но Шолохова... упорно не выдвигали в СССР.

Вернее, выдвигать-то выдвигали, но несложно догадаться кто всем околотком тут же с визгом о фашизме его задвигал. Долгие 30- лет жизни. Хочется спросить местечковых: "Так кто же после этого фашист?.."

Понимаю, что ответить нечего. Но у Нобелевской Шолохова тоже имеются "еврейские корни", да? Отчего же нынче так скромничают наши "пострадавшие от холокоста" (никто ведь, кроме них, не страдал, все сыром в масле катались)? Напуская столько туману в "драматической истории, как роман "Доктор Живаго" попал за границу".

Сама эта историйка с маломощным "Живаго" Пастернака мне не слишком интересна. Но, как писатель, хорошо знающий всю кухню большой русской прозы, скажу, что сей, с позволенья сказать, "роман" был написан второпях, в страшной спешке. Он был полностью перепет со знаменитой трилогии Алексея Толстого, законченной 22 июня 1941 года. Немножко тональности изменены, но... по сути это плагиат и позорище. А если учесть, что на самого Толстого огромное влияние оказал "Тихий Дон"... то после такого приличные люди руки не подают.

Имена лауреатов Нобелевской премии были оглашены Комитетом в печати 15 октября 1965 года. Спустя месяц, 16 ноября, в разговоре со шведскими журналистами Шолохов заметил, что "присуждение ему Нобелевской премии явилось для него в известной степени неожиданностью", а во время пресс-конференции в Стокгольме, как писала одна из скандинавских газет, "он позволяет себе даже шутить по этому поводу" и соглашается с утверждением, что получает Нобелевскую премию "с опозданием на тридцать лет".

Интересно, что Шолохова снимали с рассмотрения неоднократно под предлогом, будто документы поступили в Нобелевский комитет позднее установленного срока. "Доктора Живаго" евреи в Швецию привезли уже после составления списков номинантов, то есть после всех допустимых сроков.

В целом с Нобелевской "Живаго" получилась настолько грязная история, что Пастернак был вынужден отказаться от премии вовсе не по политическим соображениям. Думаю, его бы совесть вполне стерпела невредную денежку, но все-таки пытался придерживаться некой "академичности", поддерживать столь любимое местечковыми реноме "аристократизма". Все же не на помойке найденный, как Бродский. Пастернак ведь хотел и от "Живаго" отказаться - и здесь тоже "политика" ни при чем. Достаточно почитать сам "роман", чтобы в этом немедленно убедиться.

Но сделанного не исправить, а написанного пером - не вырубить топором. Впервые Нобелевскую Пастернаку местечковые "устроили" за рукопись, то есть никто ее до выдвижения не читал. Никто не видел этого романа. Сомневаюсь, что Пастернак вообще успел его дописать на тот момент. Слишком заметна "штукатурка" посторонней редактуры.

Многие современники тех событий рассказывали  о значительных дописках и срочных доделках романа уже после Нобелевской. Впервые местечковые начинают договариваться о вручении премии задолго до того, как руки дойдут нацарапать нечто гениальное. А чего зря стараться-то, да?

Реалистическая оценка отдельными западными критиками художественных достоинств романа "Доктор Живаго" не повлияла на выбор Шведской академии и затерялась в сонме откровенных политических похвал и идеологических восторгов.

С этого удачно обстряпанного дельца местечковые хамы используют и распространяют новый маркетинговый прием: "выбивают" какие-то премии для рукописи, а читателя "знакомят" с книгой уже в общем психозе "мировой славы". Ну, как у нас книги поступают в продажу "лауреатами Букера". Именно с этого времени читатель исключается из процесса литературного сотворчества, его мнение больше никого не интересует. Мнение читателя становится приличным формировать наглыми базарными наездами.

А ведь без читателя литература мертва. Но возникает прием, позволяющий какой-то жиденькой маломощной псевдолитературе полностью обойтись без читателя, место которого тут же занимает лох, "хавающий пипл". Именно по этой причине господин Пастернак навсегда остенется в русской литературе - подлецом, предавшим суть нашего ремесла.

В нынешних условиях, - заявил Сартр, - Нобелевская премия объективно выглядит как награда либо писателям Запада, либо строптивцам с Востока. Ею, например, не увенчали Пабло Неруду, одного из крупнейших поэтов Америки. Речь никогда всерьёз не шла и о Луи Арагоне, который, однако, её вполне заслуживает. Достойно сожаления, что премию присудили Пастернаку прежде, чем Шолохову, и что единственное советское произведение, удостоенное награды, - это книга, изданная за границей... ("Литературная газета". 1964. 24 октября. С. 1).

* * *

А  в далеких 30-х зависть «коллег по твогческому цеху» не имела границ. И они были куда сильнее маленьких послевоенных Семёнов.

«Зависть» - звучала рефреном всех заседаний «творческих союзов» того времени, «Зависть» - стала и характерным наименованием единственного романа писателей того времени - Олеши. И это не о том, о чем вы сразу подумали про автора «Трех толстяков». Это довольно увесистая штучка, где автор повествует о муках собственной зависти, попутно описывая свою жизнь прилипалы и подхалима. Читать в обычном состоянии это невозможно. А когда лежишь весь в соплях с температурой под сорок, в виске судорожно бьется предпоследняя мысль «суки все, суки!» - вот тогда это может даже понравиться.

Да вы любую вещь возьмите тех лет. Сейчас ведь и спереди, и сзади пытаются впихать этих «забытых писателей». Ну, и что написал Бабель, кроме «Первой Конной»? Но она на полке не пылилась, в 70-х по телевидению часто крутили спектакль с актерами театра им. Вахтангова по этой повестушке. Спектакль отличный, книга намного слабее. А больше Бабель ничего не написал. Про местечковую уголовщину никому вообще-то неинтересно, что и доказал многобюджетный фильм, снятый для популяризации его твогчества.

Можно было вообще никого «с полок» не снимать. Все это после ВОВ, после нынешних «гефогм» - выглядит слабенько и беспомощно. Кстати, издавать эти бесполезные глупости начали еще в советский период, и если уж в середине 80-х, в период книжного голода все эти котлованы-чивенгуры не покатили, то надо трезво оценивать уровень их авторов.

Во-первых, все написано в каком-то гнусном желании извратить русский язык, непременно измазать его собственным душевным дерьмом. Откройте любой небольшой рассказик - там одна нескрываемая ненависть к русскому языку! И каждая строчка этих пильняков - пропитана завистью даже к «Цементу» Гладкова, не говоря о «Мужестве» Кетлинской или ловко обстряпавшего тему «вредителей» в романе «Человек меняет кожу» Ясенского. Эти книги хотя бы элементарно можно читать. А там ведь «Месс-мэнд» Мариэтты Шагинян, «Аэлита» Толстого... И на этом фоне... не просто появляется, а воцаряется навечно Шолохов!

Причем, он занимает свое место еще с «Донскими рассказами». А под его «Тихий Дон» немедленно подстраиваются и переформатируются буквально все. Многолетнее насилие над русским языком забыто как дурной сон, а сам Великий и Могучий немедленно поднимается на новую, не для всех достижимую высоту великолепной образности, мощным органным звучанием навсегда покрывая собою слабое местечковое сюсюкание.

* * *

Когда говорят о «сталинских репрессиях», всегда забывают, что в основе любой «репрессии» всегда лежит донос. На Шолохова писалось столько доносов, что он был вынужден перед публикацией четвертой части своего романа отдать на сохранение чемодан с рукописями романа другу юности Кулешову, женатому на местечковой мадам по имени Матильда.

В 1988 г. я простояла в очереди в киоск «Союзпечать» за плохим изданием «Илиады», в нагрузку мне достались три томика «Испания в огне» Михаила Кольцова. И я даже обрадовалась возможности ознакомиться с его твогчеством, поскольку «Огонек» в то время начал реабилитацию всех этих «репрессированных» и «возвращение с полок» авторов заведомой макулатуры типа Шаламова.

Читать господина Кольцова невозможно. Какой-то рубленый, примитивный, выхолощенный язык городского плебса. Расстреливать за такое, конечно, слишком. Но выпороть и запретить писать на русском - явно не помешало бы. Однако, говоря о репрессиях, некорректно не публиковать донос с ФИО самого доносчика. А мы вот при полной сегодняшней «свободе» местечковой говорильни, телевизионных сценах растления школьниц Берией в детское время, - до сих пор лишены возможности ознакомиться с первоисточниками.

Лишь недавно сын Николая Симонова с кривой ухмылкой отца сообщил, что все дела по этим самым писательским репрессиям сохранились, что он абсолютно не понимает странной забывчивости и необъяснимой стеснительности авторов передач и публикаций о «сталинских репрессиях», которые старательно избегают темы доносов и непосредственных организаторов «разоблачений».

А кого стесняться-то, господа берлаги-швондеры? Меня, что ли? Лично я никаких доносов ни на кого не писала, у меня список «горячих тем», где все надо писать открытым текстом. Как раз по просьбам таких «бе-едненьких» швондеров-берлаг неоднократно писала им благожелательные рецензии, после которых большинство тут же с местечковой беззастенчивостью начинали класть на голову. Но можно спросить у Мошкова, сколько доносов от берлаг с разных концов света он получал ежедневно на меня, когда мне еще не приходило в голову этнически рассортировать корни макроэкономической российской преступности, да и вообще озаботиться на тот счет, чтобы мне на 200-летие «евгейские когни» случайно не приписали.

Нисколько не стесняясь, многие берлаги прямо при мне начинали строчить доносы. Когда я позволила себе обидеться за еврейское 100-летие Шолохова, когда с января месяца 2005 года все СМИ у нас отметились многообразными лживыми доносами на единственного действительно достойного лауреата Нобелевской премии, я уже вся была в местечковых доносах. Мне даже на электронную почту слали заготовки доносов. Без всякого стыда. Во все инстанции писали, в университет и налоговую, даже в Республиканскую прокуратуру.

У меня есть рекорды, когда менее чем за сутки на меня было написано более 3 тысяч доносов. Кем? Ну, а кем они могли быть написаны после моей публикации о рождественском спектакле в синаноге на Бгонной с самолетами, поножовщиной, главным героем пол-евреем и характерными выкриками толпы «Отдай его нам, мы сами его распнем!»? Я сочла подобные зрелища в центре Москвы откровенным хамством и потребовала провести следствие не по телевизору. Ну и получила... «общественную реакцию».

Не знаю, как добиваются евреи от поколения к поколению столь однозначной реакции на внешние раздражители. У подавляющего числа народов планеты в ментальность закладывается неизменное: «Посадить дерево, построить дом, поднять детей», ни слова про доносы. Наверно, у евреев все сложнее: «Распилить бюджет в особо крупных размерах, обмануть ближнего, публично наплевать на Родину, установить заминированный плакат, написать донос на русского прозаика».

Поэтому я нисколько не против поговорить о «сталинских репрессиях», но всерьез, а не столь поверхностно: пришли ночью ни с того, ни с сего, забрали/расстреляли. Угу, а как адресок нашли, тем более - ночью?

Мне вообще нравится этот чисто местечковый финт ушами. Собираются устгаивать пголетагскую геволюцию, а две ихние политические пгоститутки пишут донос... в газетку. После геволюции все целуются-обнимаются, находятся в состоянии легкой эйфории. Всё по-человечески понятно. Ну, слегка испугались перед геволюцией два поца, ментальность взяла верх, накатали донос. Никто старое не поминает, геволюционной габоты хватает всем по локоть. Про сей донос вспоминает лишь «пгоклятый тиган» через много лет, совершенно по иному поводу. Эта парочка успела уже после революции делов натворить. Да и как там было удержаться? Сразу такое началось...

* * *

Юбилей Шолохова 2005 года потряс меня двумя местечковыми перлами. О первом безусловном чемпионе всех времен и народов «Ни один нормальный человек не прочтет десяти страниц «Тихого Дона» - я писала неоднократно. Только за это надо тщательно задраить все люки русской литературы от всех местечковых хамов, включая Пастернака и Ахматову. Не весть что неповторимое.

А с другим перлом российскую общественность широко ознакомил «Первый канал», где целая «плеяда» писучих местечковых хамов дружно квакала о том, что признать за Шолоховым авторство романа «Тихий Дон» никак нельзя... поскольку он больше не написал ничего подобного.

Я тогда вышла на форум «Русского журнала» и в полной абстракции поинтересовалась, кто из их околотка написал «что-то подобное»? Хоть кто-то из паразитирующих на русской литературе имеет представление, что надо сделать над собой, чтобы написать нечто подобное? Слов нет. Только ненормативная лексика.

Ведь как только пошли эти «юбилейные» доносы, так я сняла с полок полное собрание сочинений Шолохова, хотя лишь в исключительных случаях перечитываю то, что читала когда-то, будучи просто читателем. Прежнего впечатления не вернешь, а сейчас я не только вижу структуру и тут же начинаю анализировать методы, но и слышу истинные мысли, переживания автора...

По этой причине меня больше никто не заставит заглянуть на последние страницы «Мастера и Маргариты», где автор неожиданно напрямую обращается к читателю. Слова там простые, нестилизованные, выпадают из общего контекста. Будь иная ситуация, уверена, этот фрагмент бы подвергся жесткому вымарыванию. Но у меня сжимается сердце, поскольку я знаю, что умирающий Михаил Афанасьевич диктовал их сорванным голосом сквозь слезы, навсегда прощаясь со своим читателем. И, обратите внимание, писал не о себе, не обвешивая читателя своими проблемами, не громоздя у него на голове собственный «лирический образ».

По той же причине меня под дулом пистолета никто не заставит заглянуть в трилогию «буревестника революции», чьим псевдонимом назван писательский инкубатор в Москве. Как-то недавно обнаружила, что по странному стечению обстоятельств оказалась счастливой обладательницей аж четырех томов его трилогии. Была такая дурацкая советская привычка - дарить детям по любому случаю именно этот увесистый том «Детство. Юность. Мои университеты». Вот и я за жизнь их насобирала «за отличную учебу». Нашли, что дарить. Хоть бы сами прочли для начала.

Не помню, на какой части я открыла одну из четырех... не стану говорить о диких компиляциях, вторичности, эклектике и удивительной беспомощности этого «народного самородка» в построении структуры вещи и ее сюжета - "о свинцовых мерзостях жизни".

Господа, в жизни все мерзости, включая самые свинцовые, исключительно от людей. Сама по себе жизнь - Дар Божий. А ведь даже дареному коню с таким пристрастием в зубы не заглядывают, что непременно мерзостей наковырять.

Литература должна, прежде всего, дать это позитивное ощущение полноты жизни. Даже, если ее пишет "народный самородок" и "буревестник революции", которому очень хочется обратить на себя внимание аристократических литературных салонов.

Ведь даже в сравнительно коротких рассказах с элементами сказовости этот "самородок" доползает до концовки на карачках откровенной очерковости. А уж это вранье и преувеличения через край... "И вырвал из груди свое горящее сердце!" Как его ветер с ног не сбивал, когда он щеки пафосом надувал?

Но более всего меня поразила «главная мысль» этого «мастера большой русской прозы». Во-первых, тем, что она была одна, что, как сами понимаете, для большой русской прозы несколько нехарактерно. Во-вторых, ее очень сложно было рассмотреть из-за ее незначительных размеров и егозливости. То туда метнется, то сюда - ни минуты на месте не сидит. И так может, и эдак...

Далее можно много написать про «гуманистические идеалы», про «сочувствие пгостому нагоду»... но вот пришла долгожданная революция, начался излом жизни всего общества - а сказать-то нечего. Все уж раньше солгал, а мысля так и осталась одинокой - вовсе не о народе, а о себе-любимом.

Кто бывал на форумах «Русского журнала», знают, что отмолчаться по поводу «авторства» Шолохова мне не давали. От меня уже публично требовали «выбрать сторону», «открыто признать» и прочее. И давление было очень серьезным, начиная с 2004 года.

У меня складывалось впечатление, что с Шолоховым старались взять реванш не только «за старое». Его 100-летний юбилей должен был закрепить полную победу местечковых над русской литературой, прежде всего, в виде современных ранжиров Набокова и Бродского.

Кстати, на какую-то статью, где упоминался Набоков, какой-то малокультурный человек, явно не читавший даже «Лолиту», написал мне, что я «лью помои» на русского писателя. Должна всех разочаровать, литературную славу Набокову по накатанному сценарию организовывали евреи, поскольку он был женат на еврейке. Это целиком местечковая провокация, того же разлива, что и Бродский.

Как все понимают, ничто не застало бы меня обложиться томиками Шолохова, если бы наезды на него не зашли слишком далеко. Однако, за всеми вещами, начиная с «Донских рассказов» стоял один и тот же человек. И ошибка здесь полностью исключена, его очень сложно спутать с кем-либо еще. А тем более мне, выросшей на хуторах, где все проникнуто его прозой, ошибиться было невозможно.

Ежегодно я отправлялась с Казанского вокзала поездом «Тихий Дон» в места, давшие это саркастическое название роману, но где роман стал настолько культовой вещью как бы во времена «поголовной неграмотности», что уже все связывают это словосочетание лишь с романом. Все напрочь забыли, что именно так когда-то казачки Войска Донского называли наши окрестности. Угу, такие уж наши местностя скромные, тихие, бее-едные.

Впрочем, далеко не за всей своей прозой автор стоял. К примеру, за последней частью «Тихого Дона» он катался по полу и выл от безысходности, а на детской фразе «от глотошной померла» - его оттирали самогоном - хорошо прихватило сердце. Было непохоже, что подобную гангрену можно надыбать в чужом чемодане.

Написать такое еще разок, чтоб все пильняки в авторство поверили... идите к черту! Жизнь дороже. Ведь надо понимать, что человек после такого уже не будет прежним, слишком далеко зашел. И, если еще никто из ненормальных читателей «Тихого Дона», зашедших за - непреодолимую для самых нормальных в мире особей - грань десяти страничек, вернулся назад в целости и сохранности, с новенькой размягченной душой, в умилении повторяя то, что когда-то уважительно говорили детям наши старики на хуторе: «Григорий Мелехов - человек, а не портянка и не подстилка!»

* * *

Настоящим «звоночком» истинной подоплеки происходящего для меня стала осознание, что этот юбилей Шолохова тщательно готовился заранее, более тридцати лет. И, кроме меня, абсолютно не рассчитывавшей на такой поворот событий, - бой принять некому.

Это сегодня все знают, что Матильда Кулешова обвинила Шлохова, что он мог отозвать ее мужа с фронта, но не отозвал, а тот погиб... короче Шолохов виноват. Конечно, Шолохов не имел подобных связей и полномочий. К тому же, ни он, ни Кулешов не были евреями. Шолохов не совсем понимал, что имела в виду Матильда.

А уж я наслушалась в свое время этих еврейских «военных рассказов», где героизм заключался в постоянном нытье вызвать в штаб необычайно полезного Моню с опасного участка фгонта. Особенно меня порадовал рассказ, как евреи из Эрмитажа бегали по вагонам, отправлявшимся на фронт, в поисках «своих», никакого отношения не имевших к искусствоведению. Вот сняли бы честно фильм об этих «списках Шиндлера-Шмульперзона». Все, главное, идут на смерть, тут эти суетятся... а после радостно вспоминают, как им удалось всех обмануть, выдав какого-то еврейского разгильдяя за светило искусствоведения.

А Матильду Кулешову гад-Шолохов лишил радости рассказывать за чаем о подобных торжествах справедливости. Отказался «списки Шолохова» составлять. А когда он еще и Нобелевскую получил, то Мотя решила восстановить свою спгаведливость.

В войну у Шолохова разбомбили дом, на его глазах погибла мать. В пожаре сгорели все имевшиеся рукописи романа. А после Нобелевской премии им занялись всерьез и нешуточно. Несколько раз он писал отчаянные письма непреклонной Моте, заявившей, что чемодан с рукописями пропал в разбомбленном доме, хотя бы подтвердить, что он отдавал ее мужу все рукописи на хранение. Но, раз Шолохов не пожелал сделать то, что немедленно на его месте сделал бы любой еврейский поц, Моте и здесь «остаться гордою хватило сил».

Начиная подготовку к 100-летнему юбилею Шолохова, все еврейские филологи до одного знали, что в середине 90-х наследники Матильды Кулешовой, не имевшие никакого отношения к авторским правам Шолохова, вывезли не принадлежавшую им рукопись на Запад, начав переговоры с аукционом Сотбис.

Вообще дело поражает чисто местечковой уголовкой и запредельным хамством. Напомню, что все это происходит на фоне еврейских истерик о «воровстве» Шолохова, о том, что «Тихий Дон», дескать, написан большим аристократом, а не безграмотным плебеем.

Далее ситуация разворачивается следующим образом. С наследников Шолохова берется отказное письмо, что они никогда не станут предъявлять материальных претензий к ворам и мошенникам, наследникам Матильды. Более того, они никогда не расскажут об этом инциденте в печати.

Дети Шолохова были не слишком богатыми людьми, поскольку с Нобелевской Шолохова все давно было вытянуто на строительство дорог, аэродромов, школ и детских садиков. Семья успела лишь прокатиться по миру очень скромно. В последние годы его не издавали, а если и издавали, то никто не платил за принадлежавшие им по закону авторские права. И в таких условиях они немедленно подписывают все бумаги, чтобы вернуть честное имя отца, который умер почти забытым и оболганным.

Сумма «выкупа» Российской Академии наук обычно не называется, но она вполне равноценна размерам Нобелевской премии, так что хоть по этому пункту спгаведливость востогжествовала. Напоминаю, это середина 90-х. Однако есть бумага, по которой дети Шолохова должны молчать.

* * *

Кем надо быть, чтобы после всего этого - уже с января «юбилейного года» вновь начать удобрять имя Шолохова местечковым навозом: «Все украл, сам ничего написать не мог никада!»? Здесь давайте остановимся и вдумаемся в происходящее. Это уже при наступлении местечковой свободы, гавенства и бгатства - мертвого оплеванного прозаика, самого большого писателя 20-го века, посылают выкупать собственные чемоданы.

А уж меня после можно послать на стройку на печать заработать, крутить мои деньги годами, затем продать тираж сразу в магазин вдвое выше себестоимости, до сих пор не вернув даже деньги за печать. И все это - Мотькины соплеменники. О какой «царской цензуре», «советской цензуре» кто-то после этого имеет еще наглость врать?

Одиозные субъекты типа Роя Медведева, пользуясь тем, что все переговоры велись в обстановке государственной тайны, преспокойно принялась за своё. Они долго к этому готовились, им было проплачено, так что сценарий «празднеств» пришлось срочно менять лишь после моих выступлений. Сбросить меня со счетов никому бы не удалось, поскольку я... покуда вполне живой оказалась.

«Тихим Доном» дело не обошлось. Шолохов, оказывается, обворовал и еврея-Платонова, которому всячески помогал при жизни, с небольшим романом «Они сражались за Родину»! Ой. А некоторые, наверно, мучались на идиотском «Чивенгуре», поражаясь изобретательности «русского инженера» Платонова, сумевшего устроить Великому и Могучему редкую расчлененку?

Некоторые помнят, что от Платонова удалось отбиться довольно легко. Достаточно было взять и прочесть вслух по абзацу из начала и конца каждого его знаменитого «романа». Впечатление отвратительное и вполне отрезвляющее. Если Шолохов, который вдруг по «непонятным причинам» резко прекратил все отношения с Платоновым, якобы «позаимствовал» какие-то там «сюжетные линии», то ведь это к лучшему. Шолохова читать - одно удовольствие, а как у Платонова эти самые «сюжетные линии» из коряг и пней-колодин отковыривать... понятия не имею.

Все-таки для начала надо элементарно научиться писать на русском и не уродовать под местечковый жаргон Великий и Могучий. Кто хоть на минутку засомневался - буквально два абзаца из этого инженерного конструктора навсегда отучат читать романы с дурацкими названиями. Не бывает русских романов с названьем «Котлован».

* * *

Но, как все помнят, «гвоздем торжества» должна была стать шикарная подача в золотом саркофаге Иосика Бгодского. Хотя при жизни бедный Иосик так и не смог вытянуть бремени Нобелевского лауреата. Так и помер с одним стишком и парой сносных эссе. Пустая душонка, никчемная жизнь. И неужели никому непонятно, что русские поэты так не живут? Что до этого подонка ни одного современника все же не судили за откровенное тунеядство, что поэзия на русском вообще не пишется так вымученно, в беспомощных попытках пристроиться «и к нашим, и к вашим»?:

Я задавала вопрос о Бродском, приводя в пример того же Антокольского, имевшего на момент выдвижения Иосика - серьезную поэму о погибшем в Сталинграде сыне. Были еврейки, пережившие со своими стишками блокаду, наконец. Раз непременно надо было вылезти с еврейскими стихоплетами, можно было почтить сим высоким званием уж куда более значительные фигуры.

Все-таки Бродский даже не закончил советской средней школы, как раз по причине общей недоразвитости и непреодолимой лени, что для русской литературы, согласитесь, нехарактерно. Здесь надо пахать! И никаких «политических» причин, чтобы оставаться недоучкой, кроме самых объективных, Бродский в СССР не имел и иметь не мог - при всеобщем среднем образовании.

В этой провокации с «выдвижением» Бродского - реализован типичный местечковый «принцип замещения». А я еще раньше заметила своим местечковым «собратьям по перу», что каждый раз их «заместитель» идет взамен куда более талантливого и необходимого для русской культуры человека.

Но, согласитесь, попытка замещения Шолохова прямо на собственном юбилее тупеньким недоучкой Бродским - полностью выявляет все последующие хамские попытки местечкового «пихания задницей». Чисто еврейский прием - подсунуть своего малограмотного кукушонка вместо действительного «виновника торжества» русской письменности и культуры.

Мне было не совсем понятно последовавшее в перестройку «возвращение «утраченных культурных пластов» типа невнятного, вторичного, будто уже пережеванного Зайцева, какой-то дурацкой Одоевцевой и прочих. «Пласты» из тех, что... «ни украсть, ни покараулить». Ведь не знаешь, куда прилепить сей «пласт». Вся жизнь прошла без этого «пласта», абсолютно без всякого ущерба для здоровья можно бы далее без такого «пласта культуры» жить-поживать. Подсовываемый «в общем потоке» Набоков с вопиющей безнравственностью, без русского языка, без образов, вне русской культуры вообще - дал понять суть подобного местечкового «возрождения» русской литературы.

Нет, господа, никто меня не переубедит, поскольку только я знаю, как создается жизнеспособный литературный образ. На Кирилла и Мефодия 2005 года, к которому Мотькины дети и их кукушонки готовились долгие три десятилетия, - мы все стали свидетелями настоящего чуда во славу славянской письменности и культуры. Ничего у них не получилось.

Все тучи легко развеял неизвестно откуда взявшийся свежий донской ветерок, и на защиту своего оболганного автора встали его герои, ожившие даже для тех, кто ни разу не переплывал «многа буков» «Тихого Дона». Ничего подобного не знала ни одна литература.

Пусть кто-то попытается после этого опорочить мощную творческую силу, заключенную в Русском языке... Ведь среди нас оказались куда более живыми, чем многие живые лишь с виду, - литературные образы, созданные его Словом.

И это стало подтверждением слов тезки нашего славного юбиляра: «вашу рукопись прочли... рукописи не горят!»

 

©2009 Ирина Дедюхова. Все права защищены.

Комментарии (10) на “Чудо”